Умерли изящество и душевность речи. Умер – во второй раз! – сам герой эссе – звонкий, веселый поэт, чьи стихи были наполнены светом и воздухом. Он умер, раздавленный бесконечными «ибо; следует подчеркнуть; необходимо отметить; из вышеизложенного следует; беспощадная смерть вырвала из наших рядов одного из представителей поэтического стана» и прочими монстрами канцелярского стиля.
Славик читал и поражался. Неужели возможно, чтобы человек с таким светлым даром устного рассказа оказался настолько беспомощным на бумаге?.. Увы, видимо, да.
На душе у него стало скверно; он не решался повернуться.
Но маленькая пожилая женщина, любящая ласточка, не выдержала:
– Ну, как? – прервала она молчание. – Не правда ли, чудо как хорошо?! Скажите же, Славик, мы только вам и верим!
Что он мог сказать им, двум парам напряженных глаз, с надеждой глядящих на него?..
– По-моему, написано превосходно, – пробормотал он. – Очень художественно, ярко.
Тамара Ефимовна просияла:
– А я что говорю! Простите меня, Славочка, но ваш редактор просто хам и дурак. Он ничего не понимает. Боже, какое счастье, что вы пришли. Что значит, настоящий специалист! Марик, ты слышал? У тебя превосходная статья! Это Славик сказал. Нет, и не просите, я вас никуда без обеда не отпущу!
И мгновенно был накрыт стол, и сухонькие ручки ее летали над скатертью, выкладывая тарелки с немудреной закуской. И хозяева говорили без умолку, подкладывали ему самые вкусные куски и поднимали рюмки с наливкой за «славу отечественной журналистики», а ему было неловко, стыдно, и гадко на душе.
– Так мы можем на вас надеяться? – Тамара Ефимовна говорила непривычно властно и быстро, словно боялась, что ее прервут. – Я все понимаю, Славик, вы подчинены вашему главреду, этому хаму, но вы – немаленький человек в редакции, он обязан прислушаться к вашему мнению. Боже, и как таких людей только держат на работе? Скажите ему все, что вы думаете о рукописи Марика, и пусть он печатает ее без разговоров! Я правильно говорю, Марик, ну скажи хоть слово!
Марк Эльдарович смотрел на него и трудно было сказать, чего больше в этом взгляде… Мольба, надежда, или тень страшного прозрения – он бездарен на бумаге?.. Страх? Отчаяние?
Нет! Снова мольба, снова надежда в круглых карих глазках. И пушок на голове вновь побелел. Ламме Гудзак возвращается!
Славик собрался с духом:
– Да, я поговорю с редактором. Все будет хорошо. Он, наверно, просто, не вчитался. Но вообще, он грамотный человек, – защитил коллегу журналист.
– И слушать ничего не хочу! – возмутилась Тамара Ефимовна. – Просто вы, Славик, очень хороший человек и не хотите никому причинить вреда. Но ваш главный редактор – спесивый дундук!
– Ласточка, – опять вздохнул Марк Эльдарович. Он чему-то улыбался и скатывал из хлебного мякиша шарик. Пальцы у него были совсем белые и какие-то плоские. – Ласточка, – повторил он почти шепотом.
Славик бегом скатился по лестнице. Оборачиваться ему не хотелось – очень трудно обернуться на людей, которые приветливо машут тебе вслед и знать, что обманешь их.
С редактором он, конечно, не поговорил. Да, тот и не стал бы слушать – не о чем было говорить.
Статью в юбилейный номер он не написал. Не смог.
И, конечно, больше он никогда не бывал в гостеприимном доме Роскиных.
Он не подходил к телефону, а дома и в редакции попросил, чтобы всем говорили, будто он в командировке.
Ему передавали, что два раза кто-то звонил и тихим старческим голосом просил к телефону Мстислава Горчева, но перезвонить он так и не решился.
А потом, к счастью, опять закрутила-завертела жизнь, и дом Роскиных вместе со своими хозяевами отплыл в черные льды памяти. Он вспоминал о них все реже и реже, и вспоминая, оправдывал себя. И действительно, что ему оставалось делать? Лишить стариков надежды? Или отстаивать галиматью перед редактором?
Нет, ничего он не мог сделать. Но отчего все тридцать пять лет, эта история не дает ему покоя? Отчего терзает его в этот глухой предутренний час, когда душа легче всего устремляется в небо?
Зайди он через три дня в редакцию, забери сам рукопись, все бы обошлось. Уж он-то бы нашел нужные слова и никто не был бы в обиде.
Но, видно так устроена жизнь. Словно кошачья лапа, она то гладит тебя, то впивается когтями. Может быть просто для того, чтобы дать почувствовать – ты еще живой.
А может и еще для чего-то…