Пусть сначала прощения просит за свои уроки!
Я вздохнула и побрела обратно к костру. Ярость и гнев схлынули, и внутри царили только опустошение, усталость и боль во всём теле от неожиданной тренировки. Всё, что хотелось: лечь и забыться.
Чашка Джастера с недопитым отваром, одиноко стоявшая у костра, как и остальные его вещи, укором взывала к моей совести. Но я демонстративно перешагнула её, отнесла покрывало и подушку в шатёр и постаралась вещей Шута больше не замечать.
О раненом воине я больше заботиться не собиралась.
Сам напросился — сам справится.
Оставшийся день для меня прошёл, как в тумане. Трав у меня не было, заняться нечем, даже «Легенды», так и лежавшие в шатре, я не смогла читать, потому что книга сразу напоминала о Шуте, а я не хотела о нём думать.
И я бродила по лесу вокруг лагеря, сидела возле кострища, а то и просто лежала на траве и любовалась облаками. В сторону лежащего воина я старалась не смотреть и обходила его стороной, давя в себе жалость и стремление подойти и помочь.
Но даже обида из-за его выходки и всех гадостей, которые Шут наговорил, была где-то с краю. Куда больше меня занимала открывшаяся в душе неведомая грань. Никогда не представляла себя на месте солдата или наёмника, да и вообще с оружием в руках. А тут…
Я дважды чуть не убила человека. И не какого-то грабителя или разбойника, спасая свою жизнь. А Джастера, который… Который по-прежнему был мне небезразличен.
Причём второй раз после того, как сказала, что мне важна его жизнь…
И хотя первый раз действительно был нелепой случайностью, сегодня я действительно хотела его убить!
Ох, Янига-Янига, да что же с тобой такое? Ты же ведьма любовной магии, а не солдат или наёмник, чтобы другим смерти желать…
Разве это моя судьба?!
Неужто не хватило братцев с тем проклятием?!
Только вот в душе вместо вины или злости тонко и уверенно пела струнка гордости за то, что Шут остался доволен моими успехами. Конечно, по совести, назвать успехом драку с едва живым противником назвать никак нельзя, но…
Очень уж эта победа ласкала моё самолюбие, неоднократно уязвлённое насмешками воина.
А ещё странным образом вдруг согрело душу оружие, которое Джастер сделал для меня.
Я помнила, как жадно смотрели на откованный меч кузнец и его подмастерья. Хотя мой меч не сравнить с Живым, но наверняка такая работа стоила не один «бутон», а может, и не одну «розу».
Как Шуту удалось укрыть от жадных и любопытных взглядов кинжал, я даже не представляла.
И я ловила себя на том, что, как Джастер, бережно глажу пальцами рукояти возвращённого на талию оружия, к которому ещё утром не хотела прикасаться.
Даже кинжал не вызывал больше страха или отвращения.
Я подобрала клинок, осторожно отмыла от засохшей крови и вытерла пучками травы, рассматривая и удивляясь. Лёгкий, тонкий и узкий, заточен он действительно был на совесть: край лезвия сходился в паутинку. Когда я осторожно коснулась пальцем острия, то не почувствовала укола, зато с изумлением наблюдала набухающую каплю крови. Только потом пришла боль.
Понятно, почему, я того удара не заметила. Кинжал входил в тело легко и без сопротивления, как в воду.
Меч таким острым не был. Хоть познаний в оружейном деле у меня никаких, но мне показалось, что он специально не доточен.
Конечно, будь Шут здоров, вся моя боевая ярость не помогла бы его даже оцарапать. Но…
Неужели Джастер и этот бой предусмотрел? Или готовился к подобному? Будь здесь заточка, как у кинжала, воин сейчас лежал бы разрубленным трупом…
Насколько же далеко он предвидел мои поступки? Как такое вообще можно предвидеть?
Удара кинжалом он же не ждал…
Слишком много знаю и много болтаю… В постели я ему не горяча… Обидно признавать, но он знал, как меня разозлить. Не думает же он так на самом деле?
Или…
Могу ли я вообще верить его словам, когда это не касается магии?
И оружия.
Солнце скрылось за деревьями и по вытоптанной траве пролегли длинные тени. За всё это время Шут так и не пошевелился, лишь ветер трепал волосы и чёрную ткань рубахи. Голубого сияния Живого меча было не видно. И, несмотря на всю мою решимость оставить Джастера выкручиваться самостоятельно, при взгляде на одинокую полупустую чашку и небрежно оставленный мной плащ совесть взывала всё громче и громче.
Вздохнув, я подбросила веток в огонь и повесила греться котелок с остатками утренней похлёбки.