— Сука, как так… — По щекам бегут слезы, и я закрываю глаза рукой. — Меня развели, блять.
— Мне не нужны никакие громкие и бессмысленные скандалы. И очень жаль, что она спуталась с тобой. Надеюсь, теперь у нее все будет хорошо.
— Вот же черт. — Я начинаю просто рыдать и слышу, что Катя останавливается в коридоре. — Это невозможно…
— Знал бы ты, на какую сумму ты меня нагрел своими проблемами.
— Да пошел ты!
— У-у-у, тихо, тихо. Успокойся, мы еще не закончили.
— Что, блять, не закончили?!
— Теперь о тебе поговорим. О том уроне, который ты нанес…
— Да пошел ты к черту со своими уронами!
— Нет, нет. Я не пойду. А по поводу уронов — их бы не было, если бы не было тебя. Так вот, эта твоя выходка, которую ты совершил в последнем номере, — это красная линия. И ты ее пересек. Тут ты просто охуел, сынок. Подмочить репутацию всему коллективу — это конец просто. Каким же нужно быть дебилом, чтобы переписать письмо и отправить его в печать? А главное — зачем?
— Да с чего ты…
— Да с того. По камерам нетрудно проверить, какой дебил это сделал. И без камер легко можно догадаться. Так вот, слушай теперь внимательно. Я не хочу тебя больше видеть. Ты перешел все линии, абсолютно все. От тебя одни разрушения и убытки. Ты рушишь карьеры, коллективы, репутацию. Где ты — кругом все рушится. И больше этого не случится, ты доигрался. Границу ты больше не пересечешь, я об этом позабочусь.
— Да я и не собираюсь никуда возвращаться!
— Взял свой загранник — сделал выбор. Дальше сам живи и сам справляйся. Так всегда хотелось… — Отец резко замолкает, словно собирается с духом, чтобы сказать что-то важное, — хорошего ребенка, с которым можно спокойно говорить, время проводить, наблюдать за тем, как он строит карьеру, семью. Да хотя бы просто чтобы был нормальным человеком, с какой-то моралью, хоть чуть-чуть. Мне так грустно, что у меня больше нет детей, кроме тебя, и уже не будет. И придется наблюдать только за чужими. Ты понимаешь, что я не могу даже дня вспомнить, когда с тобой было… как-то хорошо.
— Остановись, пожалуйста, — я рыдаю, — зачем ты…
— Мне пора, этот разговор закончен. Все вопросы решены. Напиши маме, что у тебя все хорошо, а то ты даже ей свой новый номер телефона не сказал.
— Подожди секунду. Не вешай трубку.
— Мне пора, проща…
— Помнишь, как в детстве мы ходили на пруд? Ты всегда делал мне корабли из бумаги, такие большие. Ты их делал, а я все время наблюдал за тем, как ты сворачиваешь их. И всегда пытался запомнить, как ты складываешь так бумагу. Потом мы с этими кораблями шли к пруду. Там еще скамейка стояла рядом. Мы запускали фрегаты и наблюдали, как они плывут. Мы только вдвоем это делали, ни с кем больше. Почему же ты в какой-то момент перестал делать эти корабли? Я тут при чем? Ты это помнишь?
На том конце долго висит пауза, и я понимаю, что отец не положил трубку и все услышал, а потом он сухо отвечает:
— Нет.
Когда раздаются гудки, я кладу телефон на кровать и долго плачу, уткнувшись лицом в ладони, а когда поднимаю голову, то замечаю на кресле Катю, которая молча смотрит на меня широко раскрытыми глазам, и я понимаю, что последнюю часть разговора она точно услышала.
***
За окном раздается звон колоколов. Я допиваю кофе, и Катя говорит, что ее соседи скоро вернутся и мне надо уходить к себе, а потом просит, чтобы я не отключал свой телефон. В коридоре среди множества пар обуви нахожу свои кеды, зашнуровываю их, а когда поднимаюсь, Катя делает шаг и нежно обнимает меня за шею. Она целует в щеку, берет за руку и говорит, что знает, как мне трудно, поскольку один ее близкий друг тоже был в отчаянии и ему тоже пришлось уехать. Я уточняю, что с ним произошло, но Катя лишь сообщает, что сейчас с ним все нормально, он помирился со своим отцом. Я обещаю не выключать телефон и быстро сбегаю по лестнице вниз, выхожу на оживленную улицу и сливаюсь с потоком людей, а когда иду вдоль кафе и сувенирных лавок, останавливаюсь рядом с небольшим магазинчиком с прессой и захожу внутрь.
Я оказываюсь в небольшом пространстве, вокруг с обложек газет и журналов на меня смотрят политики, звезды, спортсмены и модели, чьи силуэты окружены яркими и кричащими заголовками, сообщающими об очередном скандале или эксклюзивном материале. Из небольшой колонки у кассы доносится голос американского певца Перри Комо, спокойно и мелодично напевающего о невозможности прожить жизнь без чьей-то любви. Я закрываю глаза и глубоко вдыхаю приятный запах газетной бумаги и типографской краски, а когда вновь открываю глаза, то беру последний номер She и быстро пролистываю его, не вглядываясь в содержание. Меня замечает пожилая продавщица и спрашивает, может ли чем-то мне помочь. Я провожу ладонью по глянцевой поверхности журнала и кладу номер на кассу. Продавщица сообщает, что с меня двенадцать евро, и я прикладываю телефон к банковскому терминалу, дисплей которого вдруг загорается красным. Я понимаю, что операция не прошла, и попробую еще раз, но терминал снова отклоняет попытку. Ищу в карманах брюк наличные, но кроме ключей и зажигалки ничего не нахожу. Продавщица сочувствующе смотрит на меня, пока из колонок звучат строчки «It’s impossible, it’s impossible», а затем сообщает, что у нее есть один зарубежный номер, который уже год лежит никому не нужный, и она может мне его подарить. Женщина уходит в кладовку искать журнал, перекладывая в разные стороны стопки газет, перевязанные толстой нитью. Наконец она возвращается к прилавку и кладет передо мной российский She, с обложки которого, придерживая оправу очков от Versace, смотрит Изабель Гулар, а рядом с ее силуэтом крупными буквами написано: «Новая жизнь». Я беру в руки журнал, пролистываю несколько страниц с рекламой, а потом останавливаюсь на письме главного редактора. На фотографии к нему Аня запечатлена в белой рубашке, заправленной в серые широкие брюки. Она держит руки в карманах и стоит босиком, облокотившись на деревянную стену. Ее взгляд обращен в сторону читателя, а губы чуть изгибаются в улыбке.