Соловей подошел к Гоярыну, спокойно протянул руку, и тот ласково, как собака, уткнулся ноздрёй в мозолистую ладонь. Тлеющие угольки глаз дракона прикрылись от удовольствия. Тренер улыбнулся:
— Скучаешь по нему?
Таня вздрогнула:
— По кому?
— По драконболу, — усмехнулся Соловей. — Скучаешь, точно знаю, но не только по любимому спорту, как я погляжу.
— Конечно, скучаю, — рыжеволосая ведьма дернула плечом. — Но это нормально, когда человеку приходится чем-то жертвовать и от чего-то отказываться ради того, кого он любит.
— От чего-то, но не от себя, — покачал головой тренер.
Гроттер нахмурилась и повернулась к нему:
— Соловей Одихмантьевич, что вы всё вокруг да около? Так и скажите, что снова хотите попытаться уговорить меня…
— Послушай меня, девочка, — прервал её Соловей и отошел от Гоярына, усевшись на низкую скособоченную скамью. — Я не собираюсь упрашивать тебя о чём-либо, это время давно прошло. Но я призываю тебя подумать. Подумать хорошенько в самый последний раз. Для тебя, как и для меня, драконбол — это не просто спорт. Это страсть, это жизнь, это смысл всего. Такой ты была всегда, с самого первого дня, когда забросила перцовый в ноздрю Ртутного.
Таня улыбнулась этим воспоминаниям, сейчас казавшимся такими далёкими, но тут же покачала головой:
— Кое-что меняется.
— Кое-что — да, — кивнул тренер. — Но не это. Не то, что составляет костяк человека: его талант, его стремления, его мечты. Ты жила этим, и всякому, кто знает тебя достаточно хорошо, очевидно, как угасает твой внутренний свет. Нет подпитки — цветок увядает.
— Я не цветок.
— Вот именно! Ты драконболистка! Твой отец когда-то выбрал вместо карьеры семью и науку, и знаешь, почему в его случае это сработало?
Таня отрицательно мотнула головой. Откуда она могла знать?
— Потому что Лео никогда и не был рождён для драконбола! Не перебивай меня! То, что кто-то отличный игрок, ещё не означает, что в этом его призвание. Настоявшим призванием твоего отца была наука, и в этой стезе он продвинулся дальше многих магов. А ещё — и это самое главное — он встретил женщину, рядом с которой он мог быть собой. Ради Софьи ему не пришлось перекраивать себя, отказываться от своих стремлений или мучиться, ежедневно разрываясь на части. Они были продолжением друг друга! Их мечты и желания двигались примерно в одном направлении, и быть вместе для Гроттеров было так же естественно, как дышать!
Таня почувствовала, как боль распирает её грудь. Боль, и гнев, и обида. Тренер с трудом поднялся и поманил её за собой к выходу.
— Прежде, чем ты окончательно выйдешь из себя и наговоришь старику кучу неприятных, но справедливых вещей, позволь сказать тебе последнее. Взгляни туда!
Остановившись между ангарами, Соловей указал вдаль. Там, нагретая послеполуденным солнцем, раскинулась величественная громада Тибидохса. Башни, соединенные галереями. Частокол зубчатых стен.
— Тибидохс для тебя не просто школа, — тихо сказал тренер. — А драконбол не просто спорт. Я больше ничего не скажу тебе, Таня, кроме одного: подумай. Здесь всё, что ты любишь, всё, что делает тебя счастливой. Друзья, работа. Дом. А там, — он неопределенно мотнул головой, — один-единственный человек. И если ты сейчас скажешь мне прямо и честно, что он стоит всего остального, что кроме него одного, тебе ничего больше не нужно в этом мире — я уже никогда не стану поднимать эту тему.
Внучка Феофила Гроттера чувствовала, что глаза ей жгут непрошеные сейчас слёзы. Девушка знала, что старый тренер не переносил слёз, а она не выносила показывать кому-то свою слабость. В горле её клокотали слова, готовые вырваться наружу. Рот приоткрылся, губы дрожали… вот сейчас, сейчас она скажет Соловью, себе, всему миру, что ей нужен лишь Ванька, что она уже нашла свою тихую гавань, скажет, что она абсолютно счастлива…
Но она не произнесла ни слова. Стояла на белом нагретом песке и глотала слёзы, не давая им пролиться. Они горчили, попадая в горло.
Тренер ушёл, оставив её в одиночестве, сказав напоследок:
— Сделай уже, наконец, выбор, о котором не станешь жалеть, Гроттер. Ты можешь улететь и снова бросить здесь всё, что тебе дорого. А можешь остаться, помочь мне тренировать малышей и готовиться к выступлению в сборной мира. Ты можешь, наконец, обрести свою судьбу. И человека… может, другого, но непременно своего, ты тоже можешь встретить.
Таня долго ещё стояла на поле, глядя вдаль, как будто там, за горизонтом, за радугами Гардарики в высоком небе кто-то мудрый и всезнающий даст ей единственный правильный ответ.
***
Быстро проскользнув мимо бывших однокурсников, что в галдящей толпе было не так уж трудно, Таня юркнула в свою комнату. Она решила попробовать поспать: бессонница накануне вымотала её, а впереди предстояла долгая ночь на ногах.
Но сон не шёл: беспокойство, вызванное разговором с Соловьем, душило девушку. Она поднялась с кровати и подошла к окну, глядя, как океан поглощает шипящий диск солнца. Удивительно: за прошедшие несколько часов она ни разу не вспомнила о Ваньке. Вообще ни о ком не вспоминала, наслаждаясь родными и знакомыми серыми стенами. И Таня решила пойти ва-банк: она представила, что Ванька уезжает в одиночестве, без неё. Сердце прошило болью при мысли о разлуке с любимым маечником, и девушка прикрыла глаза. А потом представила, что она улетает вместе с Валялкиным, оставляя позади древние камни Тибидохса. На этот раз не было вспышки боли: только отчаяние, горькое, как микстура. Оно пролилось по веном, проникло в мышцы и кости, исказив страданием лицо.
При мысли о разлуке с Ванькой у неё болела душа.
При мысли о разлуке с этим местом у неё вырывали душу.
Таня открыла глаза. Она остаётся.
Через час ей, наконец, удалось впасть в дремоту. Она плыла на волнах смутных снов и обрывков воспоминаний, когда дверь с грохотом распахнулась. Рыжеволосая ведьма вскочила, ничего не понимая и направляя кольцо в незваного гостя.
— Ша, Гроттер, это я!
В её комнату бесцеремонно ввалилась Гробыня. На руках у неё сидела Елизавета, держа в пальчиках деревянные кубики. Приглядевшись, Таня заметила, что вместо мишек и зайчиков на кубиках изображены известные мертвяки. Девушку передёрнуло.
— Какого… тебе надо, Склепова? — она сумела вовремя проглотить нецензурную часть фразы.
— Фи, Танька, ты ещё и ругаться начала! Совсем там одичала в глуши со своим маечником! Как что? Будем готовиться к вечеринке и ностальгировать! — заявила Гробыня, доставая из-за пазухи бутылку лысегорского виски. — Себе я плесну чуть-чуть, мне напиваться нельзя, я Лиззи кормлю.
— Ты уверена, что тебе можно даже чуть-чуть? — Таня с сомнением перебирала в голове свои скудные знания о материнстве.
— Я сказала, что мне нельзя напиваться, дитя моё, но пить — пить-то можно! — подмигнула Склепова и крикнула в открытую дверь: — Эй, парни, залетайте!
В комнату тут же впорхнуло с полдюжины магфиозных купидонов в тёмных очках. Они несли кучу пакетов, оттягивавших их пухлые ручки, и крылышки на спинах младенцев быстро-быстро трепыхались.
— Эх, Гроттер! — мечтательно вздохнула Гробыня, падая на постель с початой бутылкой и наблюдая, как купидончики возятся с Елизаветой и одновременно распаковывают огромные баулы. — Помнишь те славные времена, когда мы жили здесь вместе?
Таня, с тревогой поглядывая на кучу блестящих тряпок, постепенно покрывающих пол, и целый чемодан косметики, кивнула, подтверждая, что те «славные» времена забыть непросто.
— Какими юными мы были, какими беззаботными! — продолжала Склепова. — Я была влюблена в Гурия, Гурий был влюблён в тебя, ты была влюблена во всех по очереди!
Рыжеволосая ведьма хотела возмутиться, но вклиниться в бесконечный поток ностальгических размышлений оказалось невозможно.
— А сейчас… Мы постарели, морщины уже бороздят наши лица, — Гробыня нахмурилась, разглядывая своё отражение в донышке бутылки на предмет несуществующих морщин, — я замужем и даже родить успела, правда, не от Гурия и даже не от Душипесикова, но оно и к лучшему. Я Гуньку люблю! Вот это жизнь меня потаскала, скажи?… А ты, Гроттерша? Определилась с тем, кого любишь?