Она сильно ошиблась. Через несколько дней после того, как вышел номер журнала, Севель получила письмо. Незнакомая женщина слёзно просила о встрече и обещала оплатить няню для двух детей на время этой встречи. Отказаться было сложно. Встреча произошла в очень хорошем и дорогом кафе – в таком Севель ещё не доводилось бывать. Но пригласившая её дама была очень любезна и словно бы не замечала скромного вида гостьи. Детей она предложила отправить в игровую комнату, а сама, заказав разных яств, принялась жаловаться на жизнь. По её словам, у неё было всё, буквально всё – кроме детей. Отношения с мужчиной почему-то не приносили результата, и только спустя время Севель поняла, что от неё ждут.
Благословения. Женщина почему-то была уверена, что если собеседница от души пожелает ей удачи, то всё непременно получится. Она умоляла счастливую мать об этом с таким пылом, что Севель в недоумении готова была согласиться на всё. Благословение? Пожалуйста, хоть это и неловко. Прикоснуться к её животу? Согласна. И за руку подержать, разумеется, можно. Собравшись с мыслями и духом, она принялась мягко убеждать женщину, что ей первым делом следует успокоиться, положиться на божью волю и устроить себе и своему мужчине, например, приятную поездку на курорт. Женщина пылко поблагодарила, всучила Севель деньги и настояла, чтоб она забрала все недоеденные яства. Детей из игровой комнаты пришлось забирать с боем – обоим так сильно понравилось, что они готовы были сидеть там хоть вечность.
А следом за этой женщиной Севель написала ещё одна, потом ещё. Не все из них приглашали её в кафе, некоторые – к себе домой, некоторые соглашались на встречу в парке. Каждой из них требовалось совсем немного – выговориться и высказать свои надежды, попросить о благословении, заступничестве перед судьбой. Севель не могла понять, почему именно её они выбрали для того, чтоб выплеснуть свои чаяния, душевные страдания, просьбы без ответа, но поразилась, как немного, в общем-то, было нужно этим женщинам, чтоб хоть чуть-чуть, но выдохнуть, чтоб хоть отчасти просветлел их взгляд. Она старательно искала слова, которые если не убедят, то хотя бы успокоят их, и со страхом ждала, когда же её неумение точно выразить свою мысль ей аукнется. Раз уж женщины приносили ей деньги, то, наверное, они хотели гарантированного результата.
– Тебе бы быть весёлой, – с лёгким раздражением заметила ей Фруэла. – А ты всё время словно в воду опущенная.
– Я вот думаю…
– О чём? Я читала статьи о тебе. Вот уж что действительно должно было понравиться, знаешь ли, так это тон статей! Редко когда во всём обвиняют мужчину, а не женщину.
– Но там никого не обвиняли…
– Значит, ты читала ухом! Или затылком. Там же чётко написано: либо «как мог этот мужик-раздолбай не позаботиться сразу о брюхатой от него бабе, можно ж было предвидеть результат», либо «а мужик тут вообще рядом не стоял, зря только бочку катит»!
– Но там ничего такого нет.
– Легко читается между строк, и, кстати, именно потому, что во всех других историях обязательно винят бабу. А раз уж тут ты нарисована такая чистая, белая и пушистая – аж пух в нос лезет! – значит, понятно, кто тут фееричный урод и скотина виновная! Не предусмотрел, не предвидел, что́ кто и от кого, не прибежал сразу, не пал в ноги, моля о прощении! Удобно вывернули, верно? Удобно для такой святой куколки, как ты.
Севель впервые за много времени вспылила.
– А что я должна была сделать?
– Да уж могла бы что-нибудь сделать. Расспросила бы других женщин, выяснила бы, кто тогда тобой заинтересовался, уж они бы подсказали. Можно подумать, у тебя не один был, а целый полк! Но сейчас-то на это элегантно призакрыли глаза, ты стоишь вся в белом, а мужчина оказался виноват. Красивенько выкрутилась.
– Я не выкручивалась.
– А что ты делала? Это же было интервью. Передо мной-то чего невинность изображать.
– Вот зачем ты так?
– Да ни зачем. Просто, знаешь ли, несправедливо. Ведь за тебя заступаются не потому, что ты такая высокоморальная, заслуженная или красавица, а лишь оттого, что у тебя двое сыновей, и – чем чёрт не шутит! – третий на подходе! А маленькие мужчины всегда вызывают у общественности больше сочувствия, чем взрослые – они не пьют, не дебоширят, не пердят и не устраивают мордобои по пьяной лавочке. Да ещё и выглядят так ми-ми-мило, что просто слёзы из глаз. Вот на чём ты выезжаешь!
– Я не просила об этом! Я просто отвечала на вопросы, а написали они то, что им захотелось.
– Но уж наверное ты совсем не прочь была всё это прочесть!
– Так и тебе, наверное, было бы приятно взглянуть в зеркало и вдруг узреть там лицо Клеры, супруги трёх мужей, да заодно получить её славу!
– Точно. – Фруэла вдруг по-звериному усмехнулась, и на удивление такая улыбка даже пошла ей, её чертам лица. Во взгляде появилось что-то настолько живое и щекочущее душу, воображение, страсть, что стало понятно, почему Нумерий и теперь не теряет интерес к этой своей жене. – И я точно так же была бы настоящей сукой.
– Да почему?!
– А потому. Виновата ты будешь тогда и в том, в чём тебя решит завиноватить общество – толпа завистливых и отчаявшихся баб, а заодно и завистливых мужиков, которые вроде как венцы творения и высшие существа, но почему-то вынуждены жить на подсосе у трудящихся баб, и в жизни не всегда бывает так, как им захочется. Например, самые лучшие, самые красивые и самые богатые бабы всё равно достаются самым лучшим мужикам, а не каждому соответствующего пола. Разве по их мнению это справедливо? Конечно несправедливо, вот они и сучат ногами! И будут сучить. А уж как они взвыли от статьи! – Она ехидно расхохоталась. – Даже приятно подумать.
– Тебя не поймёшь.
– А я женщина. Если когда-нибудь меня смогут понять, я потеряю всякую ценность. У меня ведь никогда не будет двух сыновей. Это тебе не надо стараться, ты и так всем хороша. Верно?
Севель глубоко вздохнула.
– Иногда мне кажется, что ты ненавидишь вообще всех людей.
Она ждала нового потока изобретательных выражений, пылких и несправедливых, может быть, и настоящей ссоры, поэтому, только сказав, моментально успела пожалеть о своих словах. Но Фруэла снова удивила её, потому что всего лишь устало вздохнула и на миг возвела очи горе.
– А за что их любить? Вот ты их любишь? Да щас! Ты любишь своих близких, друзей там и прочих важных для тебя существ, а людей вообще ты просто терпишь. А ещё боишься. Что, скажешь – не так? Я хотя бы не боюсь в этом признаться. Я, знаешь ли, честна! – И с этими словами Фруэла подхватила на руки заждавшегося Радовита и понесла его на прогулку.
Севель и раньше воспринимала Фруэлу как бунтарку с перебором. Ей казалось, что её голосом говорят самые резкие возражения, которые представительницы её пола когда-либо бросали в лицо жизни или мечтали бросить. Сама же Севель возражать не привыкла. Раньше ей вообще не приходило в голову, что можно быть чем-то недовольной. Жизнь такова, какова она есть, нужно принимать её и учиться в ней жить.
Только сейчас, когда с ней заговорили разные женщины, и Фруэла не унималась, Севель начала задумываться, что, может быть, всё не так просто, как ей кажется. Несправедливость прежде представлялась естественной, как воздух или вода: да, человеку рано или поздно начинает хотеться есть, если он упадёт в воду, то может захлебнуться, а если он родился женщиной, то у него будет намного меньше возможностей и прав, чем у сверстника-мужчины. И да, относиться к женщине всегда будут иначе.
Но, общаясь с женщинами, которые нуждались в её поддержке и рассчитывали, что это сможет как-то изменить их жизнь, Севель отчётливее осознала, как меняется она сама. Женщине трудно было понять, как именно изменяются её мысли и представления, и потому, не решаясь даже углубляться в эти размышления, она избегала их, старалась задумываться о делах бытовых, о детях, о семье. В глубине души она обозначила для себя, что если изначальной смутной мысли суждено прийти к чему-то определённому, то пусть это произойдёт как-нибудь само собой.