Между тем, была зима и я довольно скоро замерзла, стоя голая посреди комнаты без движения.
Тело мое покрылось гусиной кожей и я сказала:
— Слушай, Геночка… Может быть, мы ляжем с тобой в постельку? Я горячая, я тебя согрею. — Но он только хихикнул недовольно в ответ и больше ничего не сказал.
Он продержал меня стоящую перед ним несколько минут, а потом вдруг посмотрел на меня очень неодобрительно и произнес осуждающим тоном:
— Нет, не пойдет…
— Что не пойдет? — испуганно спросила я. — Что, я тебе не нравлюсь? Что же ты раньше смотрел? — Во мне стало подниматься раздражение на этого идиота. Сорвал из ресторана, привез сюда, держит тут голую на холоде, да еще бормочет что-то невнятное, но явно неодобрительное… Бывают же идиоты. Хоть бы денег дал…
— Садись, — сказал вдруг Гена, подтолкнув меня к креслу, с которого я только что встала.
— Можешь накинуть на себя что-нибудь, — добавил он брезгливо, заметив, что я дрожу от холода. Я накинула себе на плечи плед, который взяла с дивана. Но и это не понравилось Гене. Он с сомнением посмотрел на меня.
— Ну, так что? — нетерпеливо спросила я. — Что мы будем делать?
Гена задумался, так мне во всяком случае показалось.
— Ты одна живешь? — неожиданно спросил он меня. Вот уж чего терпеть не могла, так это глупых праздных вопросов. Зачем? Ты меня позвал, сейчас сделаешь то, чего тебе хочется, дашь мне денег и мы с тобой больше никогда не увидимся. Так какое тебе дело, одна ли я живу, или с кем? Какая разница?
— Нет, с дочкой, — ответила я неохотно.
— Большая дочка-то? — поинтересовался Гена, и поймав мой недоуменный взгляд, вдруг засмеялся: — Хотя, что это за глупости я спрашиваю… Как у тебя может быть большая дочка? Ты же сама еще девчонка. Тебе сколько лет?
— Двадцать, — ответила я, начиная стучать зубами под тонким пледом. Зима была в том году суровая и в квартирах плохо топили. В особенности, в новых бетонных домах.
— А живешь в общаге? — как догадался он. Хотя, может быть, у всех общежитских особенные выражения лиц? Не знаю…
Одним словом, он добился от меня хоть и краткого, но содержательного рассказа о себе. И о дочке, и об общежитии, и о том, что родители мои живут далеко и не могут мне помогать.
— Ну, и что теперь? — в конце концов спросила я. — Что ты теперь мне скажешь?
И тогда он вдруг стал еще более задумчивый и сказал мне:
Я тогда ничего не поняла из этого стихотворения. Поняла только, что он советует мне куда-то отправляться…
Мне было непонятно и обидно все это. Впрочем, про кокаин я поняла.
— Я не наркоманка, — сказала я в ответ твердо. Потом подумала и спросила: — А что такое горжеточка?
Видимо, лицо у меня было сильно обескураженное, потому что Гена засмеялся опять и ответил:
— Про кокаин я и не думаю… Кокаин больше ни кто почти не употребляет. Это раньше было. А насчет горжеточки — вообще не знаю, что это такое.
Потом он помолчал и добавил:
Это стихотворение Вертинский написал. Ты слышала такого?
— Слышала, — кивнула я. — А про что это?
— Да про тебя, — ответил Гена и усмехнулся. — Про уличную проститутку.
— Вы что — артист? — поинтересовалась я. Мне почему-то показалось, что он, наверное, артист. Стихи знает наизусть и ведет себя странно… Более чем странно. Наверное, артист.
— Нет, — вздохнул вновь Гена. — Я не артист, деточка… Я — партийный работник. А впрочем, сейчас это неважно. Вот что. — Он расстегнул брюки и чуть приподнял на животе жилетку: — Все равно надо попробовать… Чего тянуть… давай. — И он указал мне глазами на пол под собой.
Я поняла, что мне следует делать, и опустилась на колени перед ним, просунула голову между его коленей…
Стоять голыми коленями на полу было жестко и холодно, но я даже вздохнула с облегчением. Это все-таки было уже кое-что. Какое-то нормальное, привычное для меня желание клиента…
«Нет, он все-таки не маньяк, — подумала я с облегчением, принимаясь за дело. — Просто неторопливый такой».
К моему удивлению, Гена оказался вял и совершенно не готов к тому, о чем просил меня. Но меня это не остановило и не смутило. Мало ли мне приходилось иметь дело с пьяными, которых приходилось «раскачивать» самой?