Да и этот психоз – не любовь давно. Невозможно любить без сердца. Только подыхать от больной, тягучей, как вонючая и грязная трясина, одержимости, потому что ржавой занозой въелась в мозг, под кожу. Въелась и травит каждый день. Каждую ночь. Часами, сука, травит, месяцами, годами. Бесконечно, мать её!
Сжал пальцами подлокотники кресла, затаив дыхание, когда она улыбнулась кому-то в фильме. Ничего. Я напомню тебе о себе. Я вырежу своё имя на твоём сердце, даже если для этого мне придётся разорвать твою грудную клетку голыми руками. Я смою твою улыбку «для всех»...ты будешь улыбаться или для меня, или не улыбнёшься больше никогда в жизни.
Кем бы я ни был…ты всё равно остаешься моей. Клятвы не берут обратно. Клятвы – это кривые гвозди, которыми ты намертво прибита ко мне. Как твой Иисус к кресту. Я твой крест…Молись, моя маленькая Ассоль, игра уже началась, но твоих ходов в ней не будет.
Рывком наклонил притихшую шлюху к своему паху, удерживая за затылок и расстегивая ширинку другой рукой, продолжая смотреть остекленевшим взглядом на экран, и стиснул челюсти до хруста, когда голова блондинки ритмично задвигалась вниз-вверх как раз в тот момент, когда умопомрачительно красивая зеленоглазая женщина на экране начала сбрасывать с себя одежду…С-с-сука! Опять для всех!
ГЛАВА 1. БЕС
1970-е – 1980-е гг. СССР
- Мама! – Тоненький громкий голос заставил женщину в мерзких перчатках обернуться. Я ненавидел, когда ко мне прикасались. Меня дико раздражало ощущение резины на моей коже. И выражение брезгливости на их лицах. На лицах всех, кто должен был коснуться меня. Даже если они делали это подошвами ботинок. Тогда было больнее, конечно. Но почему-то гораздо более унизительным мне казалось лежать перед женщиной с идеально уложенной в пучок прической и строгими очками на лице. Свет тусклой лампы отражался от них и почему-то слепил глаза, и я всегда в такие минуты думал о том, что когда-нибудь сорву их с её высокомерного лица и вобью в идеальный, искривлённый в презрении рот, до самой глотки, чтоб видеть, как по подбородку потечёт кровь и во взгляде появится удивление. Да, однозначно это было унизительнее. Может быть, потому что я понимал – если посмею наброситься и на эту суку, мою маму убьют. Так же как её детей. Настоящих детей.
Да, я называл про себя волчицу матерью. Волчицу, у которой эти твари отобрали детенышей, подсунув ей меня. Одна из женщин, которой повезло не умереть от нескольких прерванных на поздних сроках беременностей, рассказывала мне, что эта волчица оказалась гораздо человечнее ублюдков, кинувших месячного младенца в вольер с диким зверем.
Попрощавшись душераздирающим воем с потерянными волчатами, она облизала меня и приняла как своего собственного ребёнка. Потом не раз она будет бросаться на охранников, приходивших за мной, будет до последнего защищать своего единственного детёныша, позволяя наносить себе такие увечья, после которых приходила в норму неделями. А со временем уже я бросался на мразей, кусаясь и рыча, хватаясь зубами за толстые ляжки и не размыкая челюстей, даже когда на спину хаотично сыпались удары дубинок, защищая мать и себя.
Они называли меня зверёнышем, и я стал им. Они называли меня сволочью, и я с удовольствием доказывал им, что они правы. Они называли меня нелюдем, и я с готовностью убил в себе всё от человека и готов был рвать их зубами и жрать их мясо.
Подонки на двух ногах ассоциировались у меня с исчадиями самого настоящего зла, а до сих пор встававшая между мной и этими уродами волчица – с самым светлым, что было в моей жизни.
Под проклятия обессиленных женщин меня заносили полутрупом в вольер после очередных исследований границ боли или сеансов терапии, от которых я срывал горло в криках, и я верил, что страдания на сегодня закончились, только когда чувствовал, как утыкается в мою шею холодный нос, и как ложится рядом большое и горячее, мохнатое тело. Я закрывал глаза, вдыхая запах её шерсти и с благодарностью окунаясь в чувство безопасности, которое накрывало меня рядом с ней, и до потери сознания повторял «мама», пока шершавый язык слизывал следы крови и слёз с моего лица и тела.
Я услышал это слово от той самой женщины. Она представилась Ольгой и говорила, что я похож на её сына, оставшегося где-то в деревне, из которой она приехала в столицу в поисках лучшей жизни. Как она оказалась в этом проклятом месте, женщина не рассказала, по её словам, в моей жизни и так слишком много грязи и боли, чтобы пачкать остатки моей детства ещё и этой историей.