И в этих расплывчатых следах он увидел розоватые пятна, как будто снег был запачкан чем-то красным. Смутное предчувствие возникло у Соучка. Он достал бинокль и посмотрел на деревню. Иудал уже стоял у забора Берната и, опершись на плетень, заглядывал в сад, а потом проскользнул мимо гумен в деревню.
Соучка бросило в жар. Сгоряча он собрался было бежать прямо к Бернату. Но потом решил, что все это — ерунда, что другой загадочный след принадлежит, вероятно, батраку Берната Лойзе, который возвращался этой дорогой из леса. И жандарм продолжал свой обход. Но, возвращаясь после обеда в жандармское отделение, он у самой опушки леса снова наткнулся на эти странные следы и повернул по ним обратно к сосняку в надежде, что они приведут туда, где борковицкие крестьяне собирали хворост. Но, пройдя минут десять, он остановился в испуге. Следы уходили в самую чащу. Соучек стал пробираться сквозь заросли и вскоре наткнулся на кучу сплетенных сосновых веток — обледенелое логово беглеца. Жандарм бегом бросился в деревню, проваливаясь в сугробы, скользя по льду. По-крестьянски кряжистый, он бежал грузно, дышал хрипло и прерывисто и все же бежал, что было мочи. Куда раньше? К Бернатам? Или в жандармское отделение? Блуза и рубаха пропотели на нем насквозь, пока он добежал до первых изб. Пожалуй, лучше сперва посоветоваться с Кудрной, — подсказала ему жандармская осторожность.
Штабной сидел у стола в полной форме, держа в руках шлем и уставившись на голую стену. Торопясь и захлебываясь, жандарм Соучек рассказал ему о своем страшном подозрении.
— Поздно уж… — произнес вахмистр после минуты молчания, показавшейся Соучку бесконечной.
После обеда в деревню примчался тюремный автомобиль с гестаповцами. В кладовке у Берната нашли русского, в сильном жару, ноги у него были все изранены. Забрали Берната, его жену, семнадцатилетнего сына Тонду и батрака. Раздетых, в деревянных башмаках, их прикладами погнали к машине.
Полгода Соучек и Кудрна молчали. Полгода то угасала, то вновь воскресала надежда, что власть немцев рухнет, прежде чем они примутся за Бернатов. В январе, когда немцев гнали от Сталинграда, все говорили: до Пасхи будет конец. Весной снова надеялись: крах наступит не позднее июля. А пока, несмотря на молчание стражников, в деревне назревала твердая уверенность: это сделал Иудал. Не кто иной, как Иудал. Когда пришло время жатвы, Иудал уже убирал урожай на полях Берната. Ландрат отдал ему конфискованную усадьбу. То, о чем шептались, получило неоспоримое подтверждение. В конце сентября пришел красный листок, который приказано было вывесить на доске объявлении. Четыре головы, такие знакомые и близкие, слетели с плеч. «За укрытие врага империи».
У обедни все женщины смотрели на пустую скамью, где обычно сидела жена Берната. Они, как живую, видели ее видели, как она слюнит пальцем страницы молитвенника, переворачивая их. А старик Бернат, казалось, по-прежнему ходил в сумерки по улицам, заглядывая в трактир, наклонялся над игроками, пахал клеверное поле на том берегу реки. Явственно представляли себе борковицкие жители все его жесты, слышали его голос, вспоминали разные случаи из его жизни с молодых лет до того злополучного январского дня. Луг Берната. Поле Берната. Лес Берната. В этих словах, ничего не говорящих жителям города, — для деревни, охваченной одним безумием, воплощались образы четырех убитых.
А когда Иудал стирал и уничтожал старые надписи на возах, бричке, телеге и прибивал вместо них новые:
«Карел Иудал — крестьянин, Борковицы», всем борковицким казалось, что каждый гвоздик, каждая дощечка отмечены прикосновением Берната. Вещи словно впитали в себя частицу души погибшего хозяина и служили более настойчивым напоминанием, чем красный листок, сорванный спустя две недели ветром.
В октябре, когда пруды заволакивает туманом, а испарения гниющего тростника смешиваются с запахом ила и обнаженных мелей, в час, когда над топями мерцают болотные огоньки и каждый укор совести встает грозным призраком, к вахмистру Кудрне пришел борковицкий староста. Пришел крадучись, поздно вечером, в темноте. С отчаяньем человека, застигнутого на месте преступления, опустился он на стул; блуждающий, растерянный взгляд уже заранее выдавал его мысли жандарму.