Пришлось вытащить из дальнего угла памяти картинку, увиденную на высоком крыльце чужого дома и «показать» Ерофею.
— Ого! — парень сначала смущённо улыбнулся, а потом поняв, что из-за шапки и кушака я подумала, что это он был, опешил. — Даша, это не я был! Светлых богов свидетелями беру, не я!
Теперь уже я гладила его руку. «Верю. Поняла, что ошиблась. Тот и телом немного плотнее и ростом чуток пониже. Ошиблась и плохо о тебе подумала. Прости».
Так и сидели, протянув руки друг к другу через стол, глядя в глаза и забыв о чае, который остывал в наших чашках, пока у под дверью не услышали нарочито громкий стук костыля и покашливание отставного сотника.
— Даша, девкам твоим обедать давно пора. С голоду, понятно дело, не помрут, но от работы пустое брюхо сильно отвлекает.
— И впрямь засиделись, — с сожалением согласился Ерофей. Встал, взял с лавки подброшенную невесть кем замызганную шапку, поморщился. Пообещал сердито: — Я вора этого непременно сыщу и холку знатно намылю. Чтобы другой раз неповадно было.
Вышли из-за стола гуськом, к двери потянулись. Он впереди, я за ним. Но у порога остановился и резко оберулся:
— Можно я тебя обниму?
Глазищи на пол-лица. Волнуется.
Осторожно киваю — надеюсь, что «простит» мне такую вольность проклятье моё, — и первой делаю шаг навстречу.
Светлые боги, как же у него сердце-то бьётся. Выскочит ведь! Хотя моё в такт ему стучит. Руки нежные, теплые. Вот не отпускал бы никогда. Так и стояла бы…
— К-хе, к-хе!!! — за дверью.
— Да идём уже, идём!
Кажется, ничего не изменилось и всё идёт своим чередом, но краски ярче, ароматы острее, жизнь радостнее. Какая малость — знать, что любима, что Ерофея не отвратило от меня ни проклятие, ни признание его царевичем. Мы по-прежнему редко видимся, но раз в неделю дед с доброй улыбкой передаёт мне свитую в трубочку записку на бересте. Много на клочке, сорванным с полена, не напишешь, но слова «стрекозка моя», с которых начинается каждое послание, дают силы ждать и верить. Верить в то, что найдётся способ снять это про́клятое проклятие и мы сможем быть вместе.
Маскарад наделал много шума. Костюмы, придуманные и сшитые мной для семьи посла, поначалу шокировали всех, но когда разобрались, то долго удивлялись задумке.
Хоть было исполнено всё просто. Из ткани, присмотренной на складе Саввы Первушича, сшили простые платья для женщин. Прямой крой, длинный узкий рукав, скромнейший вырез под горло. И уже на эту целомудренную основу надели цветные эффектно задрапированные хитоны и яркие гематии, украшенные по краям вышивкой. Издали цвет нижних платьев сливался с цветом кожи, и казалось, что дамы, поправ приличия, облачились столь легко и откровенно.
— Слышала бы ты, Дашенька, как дорогая свекровь отчитывала одну из дам, которая пыталась что-то осуждающее сказать о нас. — Милослава очень точно повторила надменное выражение лица матушки Роднега и, чуть преувеличив акцент, сказала: — Удифляюс, сшколь порочшны фашси фантасзии, милейсшая. Не сшледует о подобном публичшно объявлят. Сштыдитесь!
По такому же принципу сшили и мужские костюмы. Прямые рубахи с узкими рукавами, портки, зауженные к низу. Золочёные сандалии с длинными ремешками, которые обматывали икры почти до колен. Конечно же, яркие хитоны и хламиды, скрепленные крупными фибулами. В руках Светлобожский Зевс держал изогнутый в виде молнии посох, а Зефир восхищал дам тонкой тростью с множеством невесомых прозрачных нитей, что развевались от малейшего движения, символизируя ветер.
Василия после праздника стали величать «Наше Солнце». Начали те, кто видел его костюм на балу, а следом подхватили все. Сначала царь сердился на такую приставку к своему титулу, а потом махнул рукой: «Надоест — забудут». Не забыли. Так и остался Василий Четвёртый в памяти народа южнорусского «нашим солнышком».