— Спасибо, что напомнил, — наклонившись через стол, он чмокает Шная в нос, а затем отправляется к себе — в кабинет гендиректора.
Так начинается день. Быстренько набросав план работ на сегодня, секретарь откидывается в кресле и тайком, будто чего-то стесняясь, поглядывает под стол. Там туфли — старые-добрые рабочие лодочки на устойчивом каблуке. Давненько же он их не примерял. С тех пор, как его тело немного... пострадало, он не решается быть Фрау. Ему кажется, что все вокруг будут непременно ассоциировать его с той ночной вылазкой, расплодившей столько слухов и анекдотов и ставшей чуть ли не городской легендой. Он не может перешагнуть через беспокойство и вернуться к узким юбкам и высоким каблукам. Даже дома, даже когда Стас просит. Отчего-то ему стыдно, и он понимает, что это неправильно.
Шнайдер открывает глаза, и ничего не происходит. Мир не открывается перед ним. Ничего нет. “Я умер”, — первая мысль, сопровождаемая беспорядочными размахиваниями рук — нужно убедиться, что он в гробу. Просто его закопали заживо — такое бывает. Шнайдер дёргает руками, отчего в запястье болезненно тянет, и тут же на него что-то падает. Длинное, тонкое и холодное. “Э-а-а, уберите это с меня”, — ему кажется, что он орёт, но голоса нет — горло высохло, как асфальт под палящим солнцем. Оно воспалилось, стало шершавым и просто пылает. “Тих-тих, Шнай, не маши рукой — катетер выдернешь”, — знакомый женский голос заполняет тишину, и тут же Шнайдер чувствует прикосновение чужих мягких тёплых рук к своим — непослушным, загрубевшим. Эти добрые руки снимают с него что-то длинное и холодное — рухнувший штатив капельницы, и поправляют иглу в вене, покрепче закрепляя пластырь. Стало спокойнее. Свободной от трубок правой рукой он ощупывает себя — тонкая сухая простыня по грудь накрывает его тело, касаясь сосков, а под нею он голый. И снова паника. Рука натыкается на что-то мягкое и влажное в левом боку, и это касание проходится по телу волной удушливой, невероятной боли. “Шнай, не трогай, там повязка”, — добрая женщина без стеснения проникает под простыню, берёт его ладонь в свою и вытаскивает её наружу, укладывая поверх. “Оля”. “Да, это я, ты узнал меня?”, — добрая женщина склоняется над постелью и прикладывается губами к его горячему лбу. Что-то не так с её губами, и он понять не может, что именно. Он не понимает! “Что с тобой, Оля, почему я тебя не вижу?”. На самом деле это не совсем точная формулировка — когда она наклонялась, он видел тёмный расплывчатый силуэт человекообразного существа. И квадрат окна он тоже видит — светлым пятном оно смотрит на него со стены напротив. Но больше — ничего. “Это скоро пройдёт, Шнай. Ты пока не можешь видеть, но доктор сказал...”. “Нет-нет-нет”, — Шнайдер отрывает шею от подушки и протестующе машет головой. Зря — голова наполняется звоном: как при приливе, волна за волной, боль накатывает, разбиваясь о мозг c грохотом тысяч осколков. Будто крах посудной лавки в рамках одной черепной коробки! Это хуже любого похмелья. Он вновь падает на подушку и закрывает глаза. Сознание надолго покидает его.
И вновь пробуждение. Рядом кто-то есть, и на этот раз это не Ольга — Шнайдер не чует её запаха, но чует другой, так хорошо ему знакомый. Не решаясь открыть глаза, он продолжает лежать, притворяясь спящим, надеясь, что Стасу надоест торчать возле его койки и он уйдёт. “Шнай, как ты? Я знаю — ты не спишь. У тебя ресницы дрожат”. Вслед за ресницами задрожали и губы — Шнайдер чувствует себя глупым и ничтожным, он не может совладать с ощущением полной беспомощности. “Стас, выйди, пожалуйста, — голос скрипит, как камушек по стеклу. В ответ тишина — неуютная и напряжённая. “Почему?”, — раздаётся через целую минуту. “Я писать хочу”. Ещё бы и умыться не помешало — лицо Шнайдера покрылось холодной липкой испариной, а голова гудит так, что хочется окунуть её в бочку со льдом. “И что смешного?”. А ведь Стас хихикает, даже не пытаясь скрыть своего злорадства! “Как думаешь, каковы твои шансы добраться до туалета в незнакомом здании, наощупь, голому и с катетером в вене?”. Шансов никаких.
Стас помог ему одеться — в палате откуда-то взялись его чистые домашние вещи. Кое-как вынули иглу — больно, но Шнайдер старается не морщиться. Они долго бредут по коридору — вокруг тихо: оказывается, пока он спал, настала ночь. Каждый шаг даётся с таким трудом, что ноги на ходу заплетаются, и пару раз пациент даже теряет по дороге свои тапочки. Холодная вода буквально лечит — Шнайдер продолжает лить её себе на лицо, набирая из-под крана в шелушащиеся, растрескавшиеся ладони. “Хватит для начала. Ты же весь простужен. Вот”, — в руках сама собой появляется зубная щётка, паста, а позже — какой-то пузырёк. Микстура для полоскания горла — побулькав жидкостью, Шнайдер закашливается. Кашель мокрый, хриплый и заливистый. Да, он и вправду простужен, но на фоне всего прочего это кажется лишь досадной неприятностью. “Ты и в сортир со мной пойдёшь?”. “Есть варианты получше? Вслепую прицеливаться уже научился?”. Шнайдер силится помочиться, ощущая дыхание Стаса прямо у своего уха. Как же стыдно! И ничего не получается. “Больно”, — сетует он. Он не хотел жаловаться, но это слово само по себе звучит жалко. “Врач сказал, у тебя и там тоже всё простужено”. “Где — там?”, — Шнайдер переспрашивает, хотя и сам уже догадался. Господи, это просто невероятно.
Кое-как, через боль и шуточки опорожнив мочевой пузырь, Шнайдер просит отвести его в палату. Он там пока один — друзьям удалось договориться с главврачом... Уже сидя на кровати, запустив расцарапанные пальцы в несвежие кудри, он шепчет: “Я не смогу так жить. И тебе не позволю”. “Можно подумать, твоего мнения тут кто-то спрашивает”. Чужие ладони на опущенных плечах — тёплый, приятный, невыносимый груз. “И вообще — не тебе решать”. Кое-как уложившись на правый бок, Шнайдер щедро орошает казённую подушку своими слезами. Это жалость к себе, и непонимание, и безысходность. И ему уже даже не стыдно. “Что будет дальше?”. “Ну, если учесть, что худшее позади, дальше будет только лучше”.
И было лучше. На следующий день перед процедурами ему разрешили помыться, а ещё через день пришёл Пауль, они долго сидели втроём, а потом Пауль и Ольга куда-то удалились, оставив Шная наедине с Машкиной домашней стряпнёй. Говорят, мимо рта не пронесёшь, но он стеснялся есть на людях — боялся промазать вилкой мимо куска, перепачкать подбородок или не заметить налипшие на губах крошки. А потом его перевели в общую палату. Его соседи — трое грозных мужиков — ночи напролёт квасили, травя байки, и Шнайдер хохотал так, что казалось, от напряжения швы на боку вот-вот разойдутся. Они называли его Фрицем Кучерявым, и постоянно спрашивали: “Сколько пальцев видишь?”. Он отвечал, что ни одного, и в ответ показывал им один — средний, отчего мужики каждый раз ржали, как впервые. Когда они курили в форточку, Шнай стоял на стрёме, что само по себе стало мемом. Шутки шутками, а потеря одного чувства неминуемо компенсируется обострением остальных — Шнай в первый же день ощутил это на себе. Он различал топот медсестричкиных шлёпанцев по лестнице ещё до того, как их носительница оказывалась на этаже травматологического отделения. К её приходу мужики уже тушили сигареты и разбегались по койкам — так Шнайдер заработал себе авторитет. “Эй, Фриц, с такой чуйкой тебе б во вратари! В нашу сборную — хуже точно не будет!”. Он никогда в жизни столько не смеялся. Стас не обманул — с каждым днём становилось всё лучше, и лучше, и лучше...
— Заскочим домой переодеться или так пойдём?
Чёрт, он так увлёкся составлением расписания встреч на предстоящую неделю, что и не заметил, как часы в приёмной пробили шесть. Сегодня они идут в гости к Сергею с Наташей — кажется, это называется “дружить семьями” или вроде того. Их дочки называют его дядя Кыис, кроме старшей — та уже научилась выговаривать “р”. Так странно это слышать... Коробит и радует одновременно.
— Так пойдём. Я сказал пой-дём. Пешочком.
Вечер чудесный — отчего бы не прогуляться?
Шнайдер заехал на Ленинскую, чтобы собрать вещи. Он обещал Стасу, что переедет к нему, как только зрение выправится настолько, что он сможет обходиться в быту без посторонней помощи. Это было полгода назад, а на прошлой неделе он сменил тёмные очки на простые, с диоптриями. Обещания надо держать, тем более что они оба их дали. Они пообещали друг другу, что в их общей двушке никогда не будет места наркотикам, истерикам, недомолвкам, рукоприкладству, изменам, предательству, лжи, насилию, безделью, оскорблениям и телевизору. Это не “ещё один шанс” — этот шанс последний и единственный. Шнайдер знает это, и он его не упустит.