В подъезде так тихо, что тошно. Ребята разъехались один за другим, и по слухам скоро во всех двенадцатиквартирных владениях останется хозяйничать один Круспе. Картавец только и ждёт, когда Шнайдер съедет — подколки на эту тему не прекращаются ни на день с тех самых пор, как стало ясно, что Шнай в порядке и не пропадёт. Радуйся, красавчик, скоро... Звонок в дверь домофона — как гром среди ясного неба. Он и раньше-то, когда дом был полон жильцов, звучал лишь при доставке пиццы, а сейчас... Шнайдер в подъезде один, и пиццу он не заказывал. Он заправляет тонкую белую сорочку в узкие джинсы, что после больницы висят на нём, как не свои, и запрыгивает в лёгкие мокасины. Скорее всего это кто-то из ЖЭКа, или очередные приставы — нужно выглядеть прилично. Оставив дверь своей многострадальной обители на первом этаже распахнутой настежь, он шлёпает на один пролёт вниз и жмёт на кнопку кодового замка. Руки опускаются, будто налитые оловом, он задыхается, он чувствует, как давится всхлипами, он не может пошевелиться. Он узнал её сразу. Распахнутая дверь, никем не удерживаемая, захлопывается между ними, отрезая её, как ножницы монтажёра — лишний кадр. Оставшись в подъезде один, Шнай вновь тянется к кнопке — только бы не показалось, только бы не померещилось. Дверь опять открывается, и электронное пиликанье звучит на весь двор гимном радости. На этот раз Шнай подпирает дверь носком мокасина. Не померещилось. Напротив, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, стоит Агнес, его сестра. Они смотрят друг на друга, разделяемые порогом. Шнай не заметил, как она сделала шаг и оказалась на его стороне. Он даже не заметил, как они добрели до квартиры. Кто знает, как долго рыдал он, уткнувшись в зрелую грудь родной и почти незнакомой ему женщины. “Как ты, зачем ты, кто тебе...”. Ему так много хочется спросить, но голос не слушается. “Вот”, — она достаёт из сумки белый пуховый платок и накидывает ему на плечи. “В Москве на вокзале купила. Увидела и сразу почему-то о тебе подумала. Зима скоро, а говорят, у вас тут...”.
Уже стемнело, а они всё сидят, обнявшись, на полу под окном. Из форточки дует, и платок так кстати... “Я Пауля видела. Он с женой приезжал недавно в Берлин. Он всё рассказал о тебе”. Пауль, сука, даже словом не обмолвился. Хотя, скорее всего, просто не хотел расстраивать. Вряд ли он сам рассчитывал, что Агнес вот так, через столько лет... “А родители?”. Сестра мрачнеет. “Кристоф, они не знают, что я здесь”. Господи, двое взрослых людей, со своими историями, со своими семьями, сидят, обнявшись. Двое взрослых детей. Они никогда не перестанут бояться. “Познакомишь меня со своим парнем?”. Шнайдер смеётся: “Ты так легко это произнесла!”. “Я долго репетировала...”. Тем вечером они, уже втроём, завалили в караоке-клуб и веселились до утра. У брата и сестры Шнайдер не было юности — ни вместе, ни по одиночке. Они никогда не наверстают упущенного. Но кто же запретит им хотя бы попытаться?
— Договаривались же — по будням не напиваться! Как завтра на работу вставать будем?
До дома, что по улице Космонавтов, добрались на такси, а кто кого тащил на третий этаж, в родимую двушку — и не разобрать.
— Я вообще-то пить не собирался, это всё Наташка. Я замечаю, она меня спаивает, — со всей серьёзностью высказывается Шнайдер.
— Это потому, что погрязнув в семье, она растеряла всех подружек — теперь вот ищет в тебе родственную душу, — шуточка обходится Стасу символическим подзатыльником. — Я первый в ванную!
Шнайдер наконец решается. Завалившись в спальню, он зарывается в шкаф, извлекая из самых его глубин давно уж позабытые коробчонки. С бельём, с колготками... Следом летят вешалки с платьями. Саквояжу с косметикой в шкафу места не нашлось — который месяц без дела он пылится под столом в гостиной. Может быть, всё содержимое уже просрочено... Какая разница? На один раз пойдёт, а завтра Шнайдер устроит себе шоппинг. Тратить скромную зарплату с дебетовой карточки — что может быть приятнее? Он любит всё — и еженедельные походы за продуктами, и шампуни со скидкой по акции, и даже счета за коммуналку, ведь всё это кричит о том, что он — обычный человек!
— Выбирай, — встречает он вернувшегося из душа Стаса, и тот, взглянув на разбросанные по застеленной кровати богатства, от неожиданности роняет полотенце на пол.
— Ладно. Сам напросился. Потом не обижайся.
Шнайдер с интересом наблюдает за тем, как партнёр копается в барахле, зарываясь на самое дно баулов. Даже интересно — чего такого особенного он там выискивает? Особенное обнаруживается далеко не сразу — Шнайдер и сам не поверил, что при переезде, проводя генеральную ревизию в своём гардеробе, это он не выкинул. Застиранный махровый халат и розовые плюшевые тапочки в вакуумном пакете — как музейный экспонат.
— Это? — он скептически берёт пакет за краешек и вертит его в воздухе перед носом, оседланным тонкой оправой очков.
— Ну, извини. С возрастом я становлюсь сентиментальным... — Стас делает вид, что пристыжён, хотя оба понимают, что это не так.
— Ну что ж... — Шнайдер хватает чистое полотенце и с пакетом под мышкой направляется в сторону ванной.
— Чуть не забыл, — слышит он вдогонку. — Твои давно закончились, очень давно. Я скучал по... И решил...
К пакету и полотенцу добавляется новенький флакончик “Марины де Бурбон”. Заперевшись в ванной, Шнайдер любуется своей довольной улыбкой в зеркале — всего несколько секунд, пока и очки, и зеркало не запотевают. Себя он уже не видит, но улыбаться не перестаёт.
Сегодня редкий день. Окно берлинского пентхауса Кристиана, что во всю стену транслирует в комнату хроники города в режиме реального времени — окно чистое. Вчера приходили женщины из клининговой компании и вымыли его изнутри, а на прошлой неделе промышленные альпинисты наконец избавили и внешнюю поверхность стеклопакета от слоя межсезонной грязи. В Берлине июнь — и лето сквозь тройное стекло проливается в квартиру жёлто-зелёно-голубыми красками. Кристиан в отъезде, и Линдеманн в квартире один. Сегодня он переступил её порог впервые с тех пор, как они вернулись из России. Ключи Лоренц передал с курьером.
Устав от вида на город, Линдеманн разворачивается на сто восемьдесят градусов и упирается взглядом в зеркало — широченное, высоченное, в мощной раме. Любит же Флаке стёкла, даром что сам стеклянноглазый. В его доме пьяным лучше не бродить — того и гляди напорешься на очередной журнальный столик, прозрачный, как и большинство мебели. “В его доме”. Линдеманн прожил здесь более тринадцати лет, а не бывал тут менее двух, и вернувшись сегодня, он не почувствовал щемящей ностальгии. Ни запах моющего средства, ни старые фото на стенах, ни прозрачные интерьеры — всё это не вызвало в нём сладкой истомы. Лишь сожаление... Кстати о фото — Линдеманн не сразу понял, что с ними не так. Флаке их не убирал — долгие месяцы он каждый вечер возвращался в свою огромную пустую квартиру, где его ждали фотографии, на которых они с Тиллем всё ещё были вместе.
Только сейчас Тилль замечает, что всё ещё держит дорожную сумку в руках. Всё как тогда. После освобождения он тоже приехал сюда, к Флаке, со всем своим богатством — полупустой дорожной сумкой. Добирался на попутке, по дороге напился. Грязное потное животное с недельной щетиной и несвежим дыханием. Он пришёл, сам не зная зачем и на что надеялся. Если бы он был Лоренцу не безразличен, тот не позволил бы ему провести столько времени в тюрьме. Если бы он осмелился дать себе надежду... Но Крис и на километр его к себе не подпустит. Крис — не гей. Он — миллионер. Ему стоило лишь свистнуть, и лучшие женщины мира выстроились бы в очередь на матримониальный кастинг. Интересно, сколько же их у него было: моделей, актрис — кого там ещё принято пользовать в их миллионерской среде? Когда Линдеманн думал об этом, силясь уснуть в своей камере после отбоя, у него кулаки сжимались от бессилия. Бывало, от отбоя до подъёма ночь пролетала одним мгновением — мучительной бессонной вечностью, сотканной из ревности и злобы. Тилль пришёл к Флаке, потому что тогда ему больше некуда было идти. Переступив порог богатого жилища впервые, он потерял себя. Нашёлся, уже вдавливая Лоренца в пол гостиной. Господи, сколько испуга было в его глазах! Они расширились так, словно силились вывалиться из орбит. Флаке был парализован страхом: мог бы — плакал, мог бы — кричал, умолял, звал на помощь, но он лишь вжимался острыми лопатками в ореховый паркет и таращился на Линдеманна, не дыша и не моргая. Оцепенение спало вслед за первым поцелуем — грубым, насильственным, бесцеремонным. Никто не способен наслаждаться такими ласками — есть вещи, для которых человек не создан. Когда Тилль наконец оторвался от безвольных, неумелых, податливых губ, искусанных и дрожащих, Флаке заплакал. И Тилль, как обухом ударенный, вдруг осознал, что творит — он попытался отстраниться, извиниться, уйти... Но Лоренц так крепко вцепился ему в загривок своими паучьими пальцами, что Линдеманн понял — он уже никуда не уйдёт. Он остался здесь, в “богатом доме”, на долгие годы. Сегодня он сюда вернулся. Осунувшийся, обритый наголо, в классическом костюме с неряшливо торчащими из-под ремня краями белой рубахи и спущенным чуть ли не до середины груди узлом тёмно-красного галстука. От него пахнет “Хьюго” и усталостью. Наконец он бросает дорожную сумку на пол и лезет в карман за сигаретами.