Вместе с пачкой из кармана вываливается маленький квадратный конвертик, и Тилль невольно усмехается. Бывают же люди — ни границы, ни условности им нипочём. Прислали приглашение, да не по “Вотсаппу”, а по самой настоящей почте — открытка, подписанная от руки. Линдеманн хорошо знает владелицу почерка. Так же хорошо, как знает и она, что он не приедет, ни сейчас, ни позже — вообще никогда. И всё равно прислала открытку с приглашением. Интересно, Флаке тоже такую получил? Наверняка...
Самолёт сажали на футбольном поле — на стадионе недалеко от центра города. Указания направлять машину именно туда Володька получил по радиосвязи. Сперва им думалось, что идея со стадионом у властей возникла неслучайно — наверняка билеты на феноменальный гранд-финал одиозной эпопеи продавались через интернет, а спортивную инфраструктуру использовать для проведения массовых шоу-мероприятий удобнее всего... Они сильно ошибались — стадион выбрали, потому что там много места, рядом нет жилых зданий, и легко можно организовать оцепление, оградив территорию от посторонних. Носилки подали к трапу почти моментально — несколько нарядов скорой дежурили в стороне от зелёного покрытия подогреваемого и потому сухого футбольного поля. Диану унесли сразу, Оливер кинулся было следом — но двое бойцов нацгвардии грубо пресекли его поползновения. Он и не сопротивлялся. Тилль тогда ещё обратил внимание, будто Ридель какой-то... сломанный. За него стало страшно. Следом спускался Лоренц — повязали и его. Линдеман подставил запястья под наручники уже сам — по примеру друзей он успел догадаться, что их всех ожидает.
Три месяца в КПЗ, куда не пускали прессу. Формально новоявленный начальник ФСБ слово сдержал — захват заложников им так и не вменили, зато по их душеньки у силовиков и прокуратуры возникло много других претензий. Ольга искала лучших адвокатов, но за дело о шпионаже никто не брался: защищать “иностранных агентов” в стране, поражённой истерией сродни холодновоенной — значит похоронить свою репутацию навсегда. Михаил Евгеньевич, в своё время вытащивший Диану из застенков, вызвался выручать и Риделя — к тому у Мценских правоохранителей накопилось уж очень много вопросов, и после череды доверительных бесед, с друзьями его разлучили: Лоренца и Линдеманна ожидало этапирование в Москву, а Оливера оставили во Мценске. Слишком живописно просматривался его след за чередой убийств — в конце концов, сейчас не девяностые, и даже мёртвым бандюгам ведётся счёт. То, что по факту обнаружения трупов квалифицировалось операми как “бандитские разборки”, после бегства Кречетова объединилось в единую цепочку — ведь все трупы, и в Обоснуево в ноябре, и недавно в гаражах, принадлежали ребятам из числа кречетовских приспешников, а Риделя видели неподалёку от мест расправ...
В Москву отправлялись с тяжёлым сердцем. Не хотелось оставлять Олли, не хотелось оставлять незаконченных дел. Лоренц сторонился Линдеманна: их хоть и содержали в одиночках, но на перекрёстных допросах и беседах со следователями “не для протокола” видеться им доводилось часто. “Флаке, мы должны держаться вместе”. “Угу. “Что бы ни случилось”. “Угу”. “Пока не выберемся”. “Именно. И ни минутой дольше”. Лоренц сказал, что больше не может ему доверять. Ему, Тиллю, своему Тилльхену. Особенно после того, как стало известно, что случилось с Дианой. В Москве они пробыли недолго — готовились к суду, а получили депортацию. Ольга превзошла саму себя — потратив несколько сотен тысяч из выделенного ей в неограниченное пользование состояния Лоренца, она нашла того, кто годился для обмена. Тилля и Флаке выменяли на одного российского агента, уже четвёртый год томящегося в немецкой тюряге. Про него бы так никто и не вспомнил, если бы ни вовремя подстёгнутая пресса. Из русского быстренько сделали звезду таблоидов: для одних он — боец невидимого фронта, кинутый и преданный неблагодарным Отечеством, отданный на поругание врагу. Для других — очередной злобный русский, коротающий срок в слишком уж мягких даже по меркам либеральной Европы условиях. Историю парня пиарили во всех независимых изданиях, из него фактически слепили сакральную жертву, святого страдальца. Под давлением общественного мнения власти решили не медлить: уполномоченные представители двух стран заключили соглашение, и русского сидельца выменяли на двоих немцев, обвиняемых по аналогичной статье, но ещё не осужденных. Когда друзья улетали, у них с собой почти ничего не было. Ландерс привёз кое-какие бумаги и сменную одежду. Ключи от пентхауса Лоренц хранил в Берлине — в банковской ячейке. По прилёту еле наскребли денег на такси, чтобы добраться из Шёнефельда до головного отделения Дойче Банка. Лоренц взял из ячейки только одну копию. На следующий день Тилль въехал в обслуживаемые апартаменты на окраине города. Для того, чтобы передать все дела, Стаса пришлось вызывать в Берлин. Когда с бумагами было покончено, в прошлом оставалось уже всё — и предприятие, и Россия, и друзья, и отношения. Линдеманн вернулся к тому, с чего начинал.
В квартире не жарко, но Тилль так нервничает, что скинул пиджак, а после и петлю-удавку цвета артериальной крови. Долго не решаясь, он-таки залез в холодильник к Крису. Упаковка пива — стало легче. Пиво приятно холодит, горчит солодом, бьёт пузырьками в нос. Лоренц не любит пиво — значит, он купил его для него... В квартире шикарная стереосистема — объёмная и мощная, она проникает в каждый уголок жилища. Можно настроить её так, чтобы сидеть на унитазе под пятый венгерский танец Брамса, крошить салатики на кухне под “Монтекки и Капулети” Прокофьева (Тиллю всегда казалось, что под эту увертюру орудовать ножом — одно удовольствие), а наблюдать закат можно уже из гостиной под собственные треки двадцатилетней давности — Nebel особенно хорош для тихих закатов. И всё это — лишь запрограммировав систему однажды... Линдеманн пьёт в тишине. Он очень боится упустить звук приближающихся шагов с той стороны входной двери. Когда они наконец раздаются, над городом сиреневеют тёплые сумерки. Ключ в замке поворачивается — Линдеманн не дышит.
— Привет, рад, что ты здесь, — как ни в чём не бывало, будто бы и не было многих месяцев расставания, Лоренц проходит на кухню и бросает ключи в вазочку для фруктов.
Тилль столько раз прокручивал в уме всё то, что собирался ему высказать, а когда момент наконец настал, он не оказался способен выдавить из себя ничего, кроме сумбура:
— Ты очень обидел меня... Недоверием. А потом — вышвырнув из дома, в котором мы вместе прожили тринадцать лет! Ты указал мне на дверь — на моё место. Знаешь, мне было очень больно. Я не понимаю, зачем ты позвонил, зачем прислал ключи. Зачем я здесь? Прибежал, как побитая собачонка — сам себя не узнаю! Я не должен был приходить!
Линдеманн пытается вскочить на ноги, но те словно заякорены к полу. Плюхнувшись обратно на стул, он с непониманием смотрит вниз: Лоренц сидит на коленях — нет, с его ростом, он уже практически лежит на пузе, вцепившись в Линдеманновские лодыжки цепкими лапками. Он его не отпускает!
— Флаке встань, прекрати, что ты делаешь!
— Не предавай меня больше, — шепчет Лоренц куда-то в Тиллевы коленки.
— И ты меня, — шепчет тот в ответ, тянясь грубою ладонью к заросшей, выкрашенной в белый макушке, — ну всё, ну всё...
От Флаке пахнет так по-родному, и Тилль не может надышаться любимым. Вот она — ностальгия, что щекочет нос: она не в панорамных стёклах и не в ореховых паркетах, она в человеке, который, исчезнув из его жизни на долгие месяцы, продолжал жить в памяти его чувств. Тилль хотел бы спросить, был ли у Флаке за это время кто-то другой, но не стал: тот покрывает его тело жадными поцелуями, почти укусами, и сразу становится понятно — он изголодался по плоти, по его плоти, а другой он не искал. Как и сам Тилль. Говорят, человек может всю жизнь прожить с пулей в сердце, а если её вытащить — сердце остановится. Флаке для него — такая вот пуля.