В последующие дни немецкие танковые соединения продолжали продвигаться к Ла-Маншу. Вскоре французские, английские и бельгийские войска оказались в окружении; однако многие все еще надеялись, что войскам удастся прорваться к югу. Шел день за днем, но надежда [162] не сбывалась. Рейно продолжал борьбу, хотя и сознавал, что после поражения союзных войск в Бельгии разгром Франции является почти неизбежным. Он ввел в свой кабинет маршала Петена, “героя Вердена”, а также Жоржа Манделя, бывшего в свое время одним из ближайших сотрудников Клемансо. Вместо Гамелена пост главнокомандующего занял Вейган, служивший в свое время начальником штаба у маршала Фоша. Моральное состояние французов несколько поднялось: ожидали, что старые имена принесут с собой новую славу.
Однако судьба войны была уже предрешена. Во всех штабах царила сумятица. У человека, который посетил бы в эти дни штаб генерала Жоржа, командовавшего армиями на севере Франции, могло создаться впечатление, будто происходит “безнадежный консилиум множества врачей, призванных к ложу больного, обреченного на верную смерть”{157}.
Выступая по радио 19 мая 1940 года, Рейно сказал: “Положение серьезно, однако его ни в коем случае нельзя признать безнадежным”. Двумя днями позже тот же Рейно, обращаясь к сенату, воскликнул: “Родина в опасности!” Один из присутствовавших признался позднее, что у него при этом голова пошла кругом. “Если бы не сиденье, - сказал он, - я, наверно, рухнул бы на пол”{158}.
“Франция в опасности! Гитлер и его войска представляют смертельную угрозу! Только чудо может спасти страну!” - вот что заявил премьер-министр
“Неужели это возможно? Как могла сложиться подобная обстановка? Что за дьявольская игра ведется вокруг жизненных интересов французского народа?” - спрашивали себя французы. Рейно как будто объяснил кое-что. Он сказал, что в результате “необъяснимых ошибок” мосты через Маас оказались невзорванными. Он говорил о искаженных донесениях и ложных приказах об эвакуации, об измене, саботаже и трусости. Он упомянул имя генерала Корапа, командовавшего 9-й французской армией и снятого с должности за неделю до этого. [163]
“Предатель!”
Но наверно этот предатель не одинок! Где еще притаились его сообщники? Где укрывается пятая колонна?
В стране нарастало смятение, быстро переходившее в общую деморализацию. Небо оставалось безоблачно чистым, восхитительно голубым, по как бы наперекор его безмятежному сиянию все более ощущалась надвигающаяся неминуемая катастрофа. Никто не слушал больше музыку по радио. Люди ходили печальные, думали только об одном. Размер газет сократили сначала до четырех, а потом до двух страниц. Соответственно уменьшилось и количество официальных сообщений, население все более оказывалось во власти слухов.
С северо-востока страны двигались, словно нарастающие волны, все новые и новые толпы беженцев. В первые дни эвакуация проходила в организованном порядке. После 13 мая она приняла формы “sauve qui peut”{159}. В ряде случаев префекты бросали на произвол судьбы вверенные им департаменты, а мэры - свои муниципалитеты. Железнодорожные поезда, переполненные эвакуируемыми, тащились запад, сотни тысяч человек двигались на парижских автобусах.
Сколько именно беженцев заполняло дороги, остается невыясненным, во всяком случае, их было около 6 - 7 млн. человек. В середине мая все города и селения, расположенные между Парижем и северными границами Франции, совершенно (или почти) обезлюдели. Нормандия, Бретань и южные районы Франции оказались заполненными беженцами до отказа. Все эти сорванные со своих мест, доведенные до отчаяния человеческие существа заражали друг друга страхами. Сообщения о деятельности пятой колонны, передававшиеся по радио и печатавшиеся в газетах, пугали людей.
Корпус гражданской обороны, сформированный 17 мая, начал возводить на дорогах баррикады. Здесь у беженцев спрашивали документы, подозрительно их осматривали и проверяли. “Может быть, это - враги?” Никто не мог ни за что поручиться. [164]
Страх перед пятой колонной вскоре начал распространяться и среди солдат. Любое замеченное ими странное явление стало приписываться таинственной деятельности вражеских агентов. “Пятая колонна и в самом деле существует, - писал один офицер. - Каждую ночь повсюду видны огоньки синего, зеленого и красного цвета”{160}. Личный состав войск относился ко всему окружающему с величайшим подозрением. Если солдаты замечали каких-либо пришельцев, которые не могли объяснить причины своего пребывания в данной местности, они немедленно их арестовывали как шпионов. А шпионов было приказано расстреливать на месте. “Проблему вылавливания шпионов мы уже разрешили, - заявил один французский военнослужащий корреспонденту газеты “Нью-Йоркер” А. И. Либлингу. - Мы просто стреляем по всем незнакомым нам офицерам”{161}.
Многим иностранцам, заподозренным в принадлежности к пятой колонне, пришлись пережить весьма неприятные минуты. Вскоре после прорыва фронта на реке Маас корреспондента газеты “Нью-Йорк Таймс” Перси Филипа вытащили из поезда. Форма военного корреспондента, голубые глаза и белокурые волосы - все это возбудило подозрения у солдат. Кто-то крикнул: “Ты поганый немецкий парашютист!” Вокруг сразу же собралась возбужденная толпа.
“Корреспондент пытался сказать, что он награжден орденом Почетного легиона и указывал на красную орденскую ленточку. Это вызвало возмущение. Такой исключительной наглости не ожидали даже от немца. Когда же он стал показывать документы со множеством официальных печатей, поставленных в штабе генерала Гамелена, окружающие сказали, что это явно подозрительный тип, поскольку у него слишком уж много всевозможных удостоверений”{162}.
Филипа чуть не расстреляли тут же, у железнодорожного полотна. В конце концов сопровождаемый толпой крестьян, выкрикивавших [165] “Бош! Убийца!”, корреспондент был доставлен в полицейский участок; здесь установили, что его документы в полном порядке и отпустили.
Миллионы граждан жили в подобной атмосфере ужаса и неуверенности, жертвой которой едва не оказался Филип.
У населения крупных городов Франции и особенно у парижан нервы оказались в взвинченными с самого начала тревожных событий. Уже 13 мая волнение охватило тысячи людей, когда кто-то крикнул, что спускается немецкий парашютист. Вскоре вуыяснилось, что это был аэростат заграждения. Через неделю случилось то же самое; в результате на Альминской площади застопорилось движение транспорта. “Многие решили, что это дело рук немецких парашютистов”{163}. Вновь и вновь возникали слухи, что парашютисты приземлились в парижских парках. “Трое детей умерли, съев отравленный шоколад”; “Гамелен застрелился”; “Аррас захватили парашютисты, спустившиеся ночью с зажженными факелами в руках” - такие заявления приходилось слышать Артуру Кестлеру{164}. Петер де Польней, который в эти ночи смотрел на французскую столицу из своего дома, расположенного на Монмартре, рассказывал: “По всему Парижу были заметны сигналы, передававшиеся по азбуке Морзе. Пятая колонна развертывала свою деятельность”{165}.
“Мерзавцы!”
Зачастую гражданское население срывало свою ярость на случайных людях, заподозренных в пособничестве врагу. В ряде случаев преследованиям подвергались священники и монахини. Англичанка Сесилия Мекворт чуть было не подверглась линчеванию в Бретани, куда она прибыла, убегая от немцев. В селении Сен-Николя ей рассказали, что настоятельницу тамошнего монастыря местные жители уже дважды арестовывали, принимая за переодетого парашютиста{166}. Французский офицер Барлон отмечал в своей книге, что в районе Руана сотни священников [166] и монахинь были арестованы, “а может быть, и расстреляны”{167}; их принимали за переодетых парашютистов. Случалось даже, что выбросившихся с парашютами со сбитых самолетов французских и английских пилотов избивали до полусмерти сбежавшиеся к месту приземления крестьяне.