— Этот самый жалкий изо всех парламентов вы позволили себе назвать «народным представительством»?! — возмутился Либкнехт. — Да он еще более жалок, чем русская Дума! Хорошо представительство!
— Подобные оскорбления я не желаю больше терпеть в суде, — заявил председатель майор Ретер.
— Но имею же я право высказываться! Мне приходится отвечать на тягчайшие политические обвинения, согласитесь!
— Что вам угодно сказать по существу предложения обвинителя? — бесстрастно спросил майор Ретер.
— Бегство от публичности можно было предвидеть. Правительство, на котором лежит вина за разбойничью войну, имеет все основания прятаться. Мне же скрывать нечего. Политика солидарности рабочих всех стран требует публичности. Я требую ее во имя международного социализма!
Суд удалился. На время публику снова впустили в вал. С величайшим нетерпением все ожидали, что порешат.
Затем председатель объявил: публичность во время судоговорения отменяется.
— С такой серьезной победой можно поздравить самого Бетман-Гольвега, — язвительно произнес Либкнехт. — Видно, она должна заменить ему победы в других областях.
Находившийся в публике Теодор Либкнехт обратился к суду с просьбой разрешить присутствие при разборе дела жене обвиняемого и личному и политическому его другу Розе Люксембург.
Майор Ретер спросил, кто еще ходатайствует о разрешении остаться. Ходатайство заявили почти все. Последовал короткий, вполголоса обмен мнениями. Майор Ретер объявил после этого, что остаться могут лишь то, кто должен присутствовать по обязанности своей службы.
— Я все же не понял, — переспросил Теодор Либкнехт. — Жене и мне, брату, остаться разрешено?
— Нет, — сказал Ретер, — решение распространяется на всех, чье присутствие не связано с их должностью.
Громко протестуя, люди двинулись к выходу.
— Посмейтесь как следует над этой комедией! — послал им вдогонку Либкнехт.
В зале осталось всего несколько человек, они пересели на передние скамьи. Председатель спросил, желает ли обвиняемый высказаться по существу того, что ему предъявлено.
— Я изложил все письменно и передаю заявление суду.
— Ну что же, тогда приступим к чтению брошюры солдата рабочего батальона Либкнехта «Идите на майский праздник», листовки, распространявшейся им, а также откликов иностранной печати на демонстрацию и на брошюру.
Слушая выдержки из иностранных отзывов, Либкнехт несколько раз протестовал:
— Все переврано: не французскую республику мы чествовали, а французскую революцию! Сплошная безграмотность!
Чтение продолжалось. Позже председатель спросил у него:
— Замечания у вас еще есть?
— В подробности я входить не стану, но все подобрано настолько тенденциозно, что спорить с вами лишено всякого смысла.
Поднялся обвинитель Керренсон.
— За выбор откликов иностранной прессы несу ответственность я.
— Тем хуже для вас! То, что я адресовал председателю, следует в равной мере отнести и к вам, — сказал Либкнехт.
Майор Ретер спросил, ходатайствует ли обвиняемый о допросе свидетелей.
— Отказываюсь, поскольку в вашей стряпне все ясно и так.
Но Керренсон потребовал прочитать свидетельства о том, как распространялись листовки на площади.
Так велось судебное заседание, от начала и до конца. Когда слово было предоставлено Керренсону, он повторил то, что было в обвинительном заключении, и, считая доказанной попытку военной измены, потребовал присудить Либкнехта к каторжной тюрьме на шесть лет.
Суд удалился. Двери зала были отворены вновь, я толпа, нетерпеливо ждавшая в кулуарах, устремилась сюда. Высокое, темноватое, мрачное помещение огласилось живыми и страстными голосами.
Не успел председатель огласить приговор — два года шесть месяцев каторжной тюрьмы, — как обвинитель потребовал удалить публику снова, на время чтения мотивов приговора.
— Прошу освободить зал, — произнес председатель.
— Даже на собственную цензуру не полагаетесь, господа?! — произнес Либкнехт. — Все равно не удается спрятаться!
Затем обвинитель объяснил, что им руководит забота о безопасности государства; только потому он и ходатайствует, чтобы мотивы приговора были зачитаны без посторонних.
На этот раз ходатайство удовлетворено не было.
Приговор был мотивирован тем, что за деяния такого рода предусматривается только каторжная тюрьма. А срок судом назначен минимальный, потому что действия обвиняемого отвечали его пагубным взглядам и потому были искренни.
Либкнехта увезли опять в следственную тюрьму. Оттуда он стал вновь писать бичующие заявления.
На процесс, происходивший двадцать восьмого июня, рабочие откликнулись бурно. Уже накануне в Берлине состоялась массовая стачка протеста. В день, когда слушалось дело, в столице бастовало не менее пятидесяти пяти тысяч рабочих. Крупные демонстрации произошли также в Штутгарте, Бремене, Брауншвейге и других городах. Как и в Берлине, они носили бурный характер; это была первая волна политических стачек во время войны.
Июньские выступления, связанные с судебной расправой над Либкнехтом, явились поворотным пунктом в борьбе германских рабочих.
А сам Либкнехт продолжал свою борьбу из тюрьмы. Приговор суда он обжаловал, назвав его безграмотным и нелепым. В свою очередь и обвинитель опротестовал приговор, сочтя его слишком мягким.
Двадцать третьего августа суд кассационной инстанции рассмотрел протесты сторон. Жалобу Либкнехта оставили без последствий, что же до обвинителя, то в его доводах многое было сочтено обоснованным.
«Изображение воюющих как жертв корысти отдельных классов населения, ради которых их заставляют жертвовать своей жизнью, как овец, которых ведут на бойню; утверждение, что истинным врагом немецкого народа является собственное его правительство, — все это ведет к подавлению мужества и воинственности» — так значилось в приговоре.
Обвиняемый действовал, по мнению суда, преднамеренно, и поступки его, подчиненные одной цели, оказали психологическое влияние на немцев, ослабив «веру в справедливый промысел, парализуя радостную готовность каждого жертвовать собой для достижения почетного мира и подрывая дух дисциплины в армии». Мало того, демонстрация на Потсдамской площади могла создать впечатление во враждующем лагере, что Германия «стоит перед большими внутренними трудностями, вследствие усталости от войны значительной части населения. Это способствовало возникновению у враждебных правительств иллюзии, будто германская армия не в состоянии Судет продолжать войну… и что в самом народе смертельным врагом считают не население государств, ведущих войну с Германской империей, а само германское правительство».
Срок в два с половиной года каторжной тюрьмы был увеличен до четырех.
Дело и на этот раз слушалось в накаленной обстановке. Либкнехт выступал снова как бесстрашный обвинитель режима. Чем горячее он говорил, тем все большее озлобление охватывало судей.
— Мы с вами относимся к двум различным мирам и говорим на разных языках. Я протестую против того, что вы, принадлежа к лагерю моих врагов, излагаете в собственном, глубоко тенденциозном толковании мои слова!
Ни одного довода судей он не оставил без ответа.
Единственная мысль руководила им: довести свои доводы до рабочих Германии. Что же до приговора, то, не щадя себя, Либкнехт независимо бросил:
— Куртку каторжника я буду носить с честью, как ни один генерал не носил еще своего мундира!
Да, свой процесс он полностью сумел подчинить интересам будущей революции.
Еще до того как приговор вошел в силу, власти снова схватили Розу Люксембург. К этому приложили руку и социал-демократы. Носке в своей газете «Хемницер фольксштимме» травил ее из номера в номер, доказывая, что она государственная преступница.
Арестовали Люксембург, не получив ордера на арест, без предъявления каких-либо убедительных мотивов: просто схватили и увезли.
Либкнехт, узнав об этом, сразу направил обращение в суд берлинской комендатуры:
«Мне сообщили, что 10 июля арестована мой друг Роза Люксембург. Агенты военного сыска посадили ее в тюрьму, где она, при своем слабом здоровье, окончательно захиреет… В феврале 1915 года ее схватили и год продержали в тюрьме. Теперь хотят окончательно уничтожить ее, эту женщину, в тщедушном теле которой живет такая пламенная великая душа, такой смелый, блестящий ум и которая будет жить в истории человеческой культуры…