Вдруг все резко переменилось.
— Чем молоть эту чушь, — крикнули из зала, — лучше расскажите, как вы предали рабочих в начале войны!
— Что имеет в виду товарищ, задавший вопрос?
— Измену в рейхстаге. Четвертое августа, вы отлично знаете!
— Такова была позиция немецкой социал-демократии. Партия разъясняла ее потом не раз и встречала полное понимание.
— Ложь! Наше мнение подтасовывалось всегда, в этом природа вашего предательства!
Шейдеман был бы рад избежать перепалки, он терпеливо ждал тишины. Но момент был упущен — в зале дружно закричали:
— Ваше дело было обманывать, где можно, а мнение рабочих выражал один только Либкнехт!
— Если он и выражал чье-либо мнение, — возразил Шейдеман, — то самых крайних и самых отсталых, так думаю я.
— Такие, как вы и привели рабочий класс к капитуляции! Гнать вас надо с трибуны!
— Товарищи, на таких началах встречу продолжать нельзя. — Ему показалось, что голос ему изменяет и звучит слишком пронзительно. — Высказывать свою точку зрения может каждый, но, раз меня сюда пригласили потрудитесь выслушать прежде всего меня.
— Пускай те и слушают, кто пригласил, а с нас довольно! Хватит, долой!
Но у него нашлись и сторонники, тоже повскакавшие с мест. Давняя вражда между правыми и спартаковцам разгорелась в открытую. Со своего возвышения Шейдеман наблюдал эту стычку, грозившую перейти в свалку. Бранных слов по его адресу было меньше, потому что большая часть доставалась местным людям. Но и его вспоминали, называя то изменником, то предателем, то еще бог знает как.
Через боковую дверь на эстраду прошли два организатора и начали что-то ему говорить, но он в шуме не разобрал. Тогда его взяли под руки и почтительно повели к выходу.
— Скатертью дорожка! — понеслись вслед голоса. — Можете больше не появляться, мы вас раскусили!
Шейдеман выслушивал извинения руководителей. Он утешался спасительной мыслью, что, когда служишь людям, приходится очень многое сносить из-за их отсталости и темноты.
В начале августа союзники в решающем наступлении при Амьене прорвали немецкую оборону. Восьмое августа Людендорф позже назвал черным днем Германии. Мир стал совершенно необходим, но искать его можно было лишь после политической перегруппировки внутри страны. Без такой перегруппировки противник не согласился бы вести переговоры со страной, проигравшей войну. Социал-демократы узнали, что назавтра приглашены к начальнику генерального штаба. Другие фракции были приглашены тоже, но у социалистов положение было особое, они отдавали себе в этом отчет.
Шейдеман заговорил было с Эбертом, какой линии держаться и какой тон взять с генералами, если они позволят себе хотя бы оттенок надменности.
— Каких тебе почестей еще надо? — недовольно заметил Эберт. — Сами же сюда прибыли, чтобы встретиться с нами. Не у нас с тобой болит голова от потерь, которые несет армия.
— Она болит из-за другого, но болит все равно.
— Э-э, все будет видно на месте, подождем до завтра.
Когда они прибыли в генеральный штаб, адъютанты встретили их подчеркнуто предупредительно, но попросили подождать.
— Пожалуйста, что ж, — пробормотал Эберт.
Он грузно опустился в кресло и положил шляпу на колени. На толстых коленях шляпа покоилась надежно. Тем ие менее адъютант предложил избавить его от такой заботы.
— Не утруждайте себя, — сказал Эберт, — я привык.
— Нет уж, разрешите. Повешу ее в гардеробе и при выходе вручу вам.
«Почему Фридриха тут сочли первым?» — ревниво подумал Шейдеман.
Но времени для размышлений не осталось: дверь широко распахнулась, и депутатов любезно пригласили войти.
Генералы сидели за большим столом. Глазом искушенного человека Шейдеман оценил того и другого: Людендорф представительнее, элегантнее и больше располагает к себе. Гинденбург ниже, чем он себе представлял, и выглядит менее значительным. Но страна именно его окружила ореолом. Так всегда, подумал Шейдеман: тот, на ком вся тяжесть ответственности, пребывает в тени, слава же достается другому.
При виде вошедших генералы поднялись. Гинденбург еще издали протянул им навстречу руки:
— Очень рад видеть вас, господа.
Когда очередь дошла до Шейдемана — Эберт и на этот раз оказался почему-то первым, — Гинденбург посмотрел на него с явной симпатией.
— Итак, господа, речь идет об условиях, на которых Германия могла бы вступить в переговоры с противником, — начал Людендорф и обратился к Шейдеману. — Нам известна позиция вашей партии в этом вопросе; в ней, надо признать, немало государственной мудрости.
Слегка наклонив голову, Шейдеман воздал должное генеральской любезности.
— Как ни сильно наше желание прекратить кровопролитие, страна, с таким самоотвержением сражавшаяся фактически одна с целым миром, имеет право на большее, согласитесь. Ведь вы требуете мира без всяких аннексий…
— Ваше высокопревосходительство, — вежливо, но твердо сказал Шейдеман, — я не стану касаться тут наших принципов, да и вряд ли вы были бы склонны считаться с ними…
— Но вклад, который германская социал-демократия внесла в оборону страны, мы ценим высоко.
— Позвольте мне задержаться сейчас на другом. В рядах парламентских фракций нет единства по вопросу, который, без преувеличения, предопределит будущее нашей страны. Вы, конечно, знаете, как сильна группа аннексионистов…
По лицу Людендорфа скользнула тень: ему хотелось бы, по возможности, избежать этого режущего слух слова. — Независимо от партии я как военный человек поделил бы членов рейхстага на тех, кто глубоко озабочен будущим родины, и тех, кто за сегодняшним днем видеть будущего не желает. Или неспособен.
Гинденбург посматривал на социал-демократов без тревоги: он знал, что Людендорф ничего не упустит и ил в чем не уступит. Он хорошо понимает, в каких границах возможна дискуссия. Формулировки генерал-квартирмейстера Гинденбург подправлял или несколько уточнял лишь в отдельных случаях. Его больше устраивала позиция наблюдателя.
Искушенности Шейдемана он готов был воздать должное, хотя расположения к нему не почувствовал: что-то извилистое, слишком сложное и немного опасное заключала в себе его личность.
Шейдеман старался уверить руководителей армии, что иных предложений, кроме тех, какие внесли социал-демократы, не может быть. Если правительство не пойдет на уступки, оно придет к банкротству и краху. Людендорф примирительно заключил: — Я нахожу, что несовместимости в наших позициях нет. Немецкие социал-демократы воодушевлены теми же благородными чувствами, что и весь народ, с первых дней трагической войны. Но мы люди трезвые: из столкновения с противником Германия не вышла бесспорной победительницей, хотя все моральные преимущества по-прежнему на ее стороне. Все, что в результате переговоров можно получить, следует безусловно потребовать. Немецкий народ никогда не простит нам, если в эти трудные дни мы предадим его интересы.
При том, что они формально с социалистами не договорились, генералы остались довольны встречей. Пожалуй, фигура Эберта осталась менее разгаданной. Он сидел ссутулившийся, похожий на крупное корневище, сросшееся всеми своими узлами, хмурый и в то же время готовый к уступкам. Несколько его реплик — он вовсе не рвался быть первым, и это понравилось генералам — показали, что с ним легче прийти к компромиссу, чем с Шейдеманом.
Все представляло как бы наметки для будущего: достаточно было и этой осторожной рекогносцировки, чтобы понять друг друга.
Генералы жали руки социал-демократам. Людендорф даже проводил их, но до двери не дошел — сделал лишь несколько шагов. Этого было достаточно, чтобы подчеркнуть особый характер встречи.
Предвидеть, что произойдет в ближайшее время, Людендорф все же не сумел. Наступление войск Антанты продолжалось и приняло такие размеры, что стало угрожать развалом немецкого фронта. Лишь экстренные меры могли еще спасти Германию от катастрофы.
Двадцать восьмого сентября в ставку, находившуюся теперь в бельгийском городке Спа, были вызваны канцлер Гертлинг и статс-секретарь фон Гинце. Ошеломленные, они выслушали заявление Людендорфа. Армия, объявил он, сражаться больше не может. Необходим мир — любой ценой, на любых условиях, иначе ставка ни за что не поручится.