Может, узнику его в самом деле назначено стать президентом? В стране, где основы порядка рухнули, воз можно все.
Перед кем следует предусмотрительно снимать шляпу, начальник еще не знал, но не удивился бы, если бы этим человеком оказался нынешний узник Люкау.
— Ну как, заключенный? Жалоб нет?
— Очень холодно в камере, просто невмоготу стало в последнее время.
— У меня в кабинете холодно тоже… А других пожеланий нет?
— Прошу свидания с женой.
— Но прошло совсем мало времени… Хорошо, может, удастся кое-что для вас сделать. Пускай обратится ко мне с ходатайством. Напишите ей, я разрешаю.
Он, искушенный тюремщик, понимал, что в такое время надо быть гибче. Авось и новые власти вспомпят о нем: тюрьмы нужны при любом режиме.
Спустя три дня после этого разговора утром, когда десятичасовой скорый поезд прошел через Люкау, к начальнику в кабинет буквально ворвалась жена заключенного, Софья Либкнехт.
— В чем дело, сударыня? У меня неприемный час!
— Дело не терпит отлагательства: мой муж должен быть немедленно освобожден!
Смятый этим внезапным натиском, он встал с места.
— У меня нет никаких указаний.
— Какие там указания! — решительно возразила она. — Еще скажите спасибо, что не громят вашу крепость. Если узнают, что Либкнехта продолжают держать под замком, камня на камне здесь не оставят.
— Я повторяю, сударыня: у меня указаний не было.
— Тогда свяжитесь с Берлином: распоряжение имперского кабинета. Не теряйте времени, господин начальник.
Обычно робкая, она на этот раз вела себя почти вызывающе. В другое время начальник живо поставил бы ее на место. Но, человек опытный, привыкший к наблюдениям над людьми подневольными, он понял, что такое ее состояние должно иметь под собой почву.
— Хорошо, позвоню в Берлин. Прошу вас покинуть кабинет, я не могу вести разговор при посторонних.
Софья Либкнехт вышла. Ей было нестерпимо жарко, она обмахивалась рукой, хотя на самом деле тут было прохладно. Сев в клеенчатое кресло, она через минуту вскочила. Секретарь канцелярии посмотрел с недоумением, но поскольку она проникла сюда…
На стене висели портреты кайзера и Гинденбурга. Она скользнула по ним невидящим взглядом. А бедный Карл мечется в своей камере, не подозревая, что час освобождения наступил! Боже, сколько он вынес и какую стойкость проявил!
Мысли ее перескакивали с одного на другое, а сердце было полно томительной преданности и горячей любви.
Она не выдержала и приоткрыла дверь. Начальник тюрьмы разговаривал по телефону. При виде Софьи Либкнехт он, с полным вниманием к тому, что говорили на Другом конце провода, рассеянно кивнул. Наверно, благоприятно для нее, а то бы взглянул по-другому. Она сама прикрыла дверь, сказав себе, что ждать остается недолго, и села снова.
Секретарь произнес с оттенком сочувствия:
— Потерпите, сударыня, вскорости все выяснится.
Только тут она вспомнила, что внизу стоит и, не меньше ее волнуясь, ожидает Гельми. Как же можно было забыть!
Она сбежала по каменным ступеням и торопливо бросила:
— Этих бонз нельзя оставить ни на минуту! Отойдешь хоть на шаг, они еще что-нибудь придумают! — И опять кинулась вверх по крутым ступеням.
— Господин начальник выглянул и был удивлен, что вас нет, — сообщил ей секретарь.
— Да? Ну так я войду к нему сама.
— Нельзя же так, я могу из-за вас получить взыскание!
Наконец, справившись у начальника, он пропустил ее.
— Действительно вести для вашего мужа радостные, — сообщил начальник, — и я искренне поздравляю вас. Но как же нам быть? У нас при выписке заготовляют документы накануне.
— Ну и оставьте себе, вышлете позже! Его надо освободить без задержки, разве вы сами не понимаете?!
Два года тюрьму посещала скорбная угнетенная женщина, а тут перед ним стояла такая настойчивая и энергичная.
— Так идемте, что же… Вы одна или с делегацией?
— Сын ждет внизу.
— Почему же вы сюда его не привели?!
— Мы не слишком избалованы вашей предупредительностью, господин начальник.
— Но это несправедливо! Я делал для вас все, что мог!
Софья Либкнехт и Гельми последовали за ним и надзирателями. Прошли длинным угрюмым двором. Около какой-то массивной, обитой железным листом двери остановились.
— Вооружитесь терпением, сударыня: тут и сборы вещей, и еще кое-какие формальности. Он придет к вам сюда.
— Не надо вещей, пускай выйдет так!
На Гельми смотреть было почти невозможно, такое невыносимо страдальческое ожидание было у него на лице. Унижения в школе, преследования учителей — все кончится в ту минуту, когда отец появится на пороге.
Им прежде всего бросилась в глаза, когда они увидели Карла, страшная бледность лица. Что-то больно кольнуло Софью Либкнехт, точно вместе с избавлением на нее надвинулась тень неотвратимой беды.
Оба кинулись к нему. Начальник и надзиратели отвернулись, ведь все людское было им тоже доступно.
Выпустив из объятий Соню, Либкнехт пылко привлек к себе сына. Вглядываясь в него, он произнес:
— Почему такой бледный? Я был уверен, что ты держишься молодцом.
— Нет, нет, он вел себя прекрасно! — сказала Соня.
Начальник вынул часы из кармана:
— До поезда есть еще время закончить формальности. Я прикажу, чтобы вас доставили на вокзал в коляске.
— Нет, — решительно сказал Либкнехт. — Мы пойдем пешком, так будет лучше.
И они двинулись к конторе. Возле одной из дверей им встретился сапожный бригадир Шульц.
— Прощай, Шульц, — крикнул Либкнехт. — Спасибо за науку!
С выражением официальной строгости и почтения тот приподнял руку, приветствуя своего бывшего подмастерья.
Весть о том, что Либкнехт прибудет сегодня в Берлин, облетела столицу. Спартаковцы сделали все, чтобы она дошла до рабочих, которые еще три дня назад с флагами и транспарантами шествовали по улицам, требуя для него свободы.
И опять рабочие сошлись у заводских ворот; с теми же флагами, но с новыми, только сегодня изготовленными транспарантами стали строиться в колонны.
К Ангальтскому вокзалу колонны двинулись со всех направлений. Чем ближе, тем теснее становилось на улицах. Наряды полиции встречались все чаще. Они тоже торопились к вокзалу, но боковыми улицами. Они стремились опередить демонстрантов и оцепить вокзальное здание.
Площадь перед вокзалом была уже заполнена демонстрантами, а новые делегации прибывали и прибывали. Они останавливались на прилегающих улицах.
Давно пришло время прибыть поезду, а его не было. Несомненно, его задерживали с умыслом: авось надоест людям ждать и толпа разойдется.
Но никто не уходил. Если бы сверху посмотреть на площадь и вливавшиеся в нее улицы, то поразило бы необъятное море голов. На вокзале распустили слух, будто поезд вообще не прибудет сегодня, но никто этому не поверил.
И вот, подобно току по проводам, пронесся другой слух, достоверный: поезд придет сейчас, с минуты на минуту.
Произошла подвижка, затем все замерло и вновь заволновалось. Ряды слабо колыхались, пока не застыли в напряженнейшей тишине.
Ничего еще не видя, все стали передавать друг другу: «Приехал! Здесь! Либкнехт здесь! Вон там, на ступенях вокзала!»
Старались приподняться, разглядеть его. Те, кто оказался рядом, от избытка чувств подхватили его и подбросили было в воздух, но тут же множество рук бережно, с той нежностью, которая охватывает иной раз толпу, приняло его.
На мгновение показалось, будто он виден всем. Да, и шляпа его, и пенсне, и темные волосы!
Где-то совсем близко ждала машина. Донесли туда Либкнехта или он дошел сам, так и осталось неясно. Усадили в машину… А кто там с ним? Все передавалось по цепи от одних к другим.
Наконец, окружив машину со всех сторон, плотная, зыбкая, почти безбрежная масса людей сплошной цельной процессией с победными, грозными песнями двинулась к центру Берлина.