Обменявшись несколькими вежливыми фразами, участники встречи разошлись.
Уже на Вильгельмштрассе Эберт в сердцах сказал Шейдеману:
— Наименьшее из зол было ему предложено, а он не понял! Олух! Пускай пеняет теперь на себя!
Немного позже Гренер сам имел мужество признать, что во время той встречи допустил роковую ошибку. Впрочем, канцлерскую резиденцию он покинул с одной утешительной мыслью: с этой публикой, социалистами, можно иметь дело; будучи все время начеку, по все же можно. Особенно в такие критические для страны дни.
За два дня до восстания командование отдало приказ ввести в столицу свежие воинские части. Четвертый егерский полк, заслуживший репутацию дисциплинированного и послушного командирам, продефилировал по берлинским улицам и расположился в казармах в самом центре города.
Шейдемановцы тоже времени не теряли. Восьмого вечером они вызвали самых надежных своих функционеров со всех крупных заводов и стали внушать им, что долг и партийная дисциплина повелевают им охладить по возможности страсти и призвать рабочих к выдержке.
— Все решится в ближайшие день-два, — заявил Эберт. — Если наше требование, чтобы кайзер отрекся, не будет удовлетворено, тогда пускай рабочие и выйдут на улицы, поддержат нас. Но до той минуты надо ждать. И во всяком случае, без указания Форштанда выступать нельзя.
Функционеры стали доказывать, что приостановить уже ничего нельзя, все слишком возбуждены и рвутся на улицу.
— Но мы охраняем ваши же интересы, — сказал Эберт. — Если рабочие выступят, кровопролитие неминуемо.
— Что же сделать? Обратный ход исключен…
— Тогда ваш партийный долг пойти вместе с массами и возглавить движение.
Он твердо решил никому больше не переуступать главенствующей роли. И он сознавал, что все держится на острие. Эх, бросить бы сейчас толпе отречение кайзера, заткнуть брешь, сквозь которую вот-вот хлынет народное негодование!
Девятое ноября началось спокойно. Была суббота, канун отдыха. С утра Берлин выглядел как обычно. Дворники подметали улицы, не так тщательно, как прежде, но все же подметали. Открывались магазины. По Унтер-ден-Линден прошло несколько машин с углем, машина с военным обмундированием. Затем наступила тишина выжидания. Полицейские в касках стояли на перекрестках, наряды их были заметно усилены. Кое-где на крышах были установлены пулеметы. Солдатам в казармах раздали ручные гранаты.
Между тем за ночь в казармах распространились странные веяния. Недоверие, подозрительность, желание разобраться самим в том, что происходит, просочились туда неведомыми путями.
На заводах рабочие застали разбросанные повсюду листовки: старосты призывали их организованно выйти на улицы, продемонстрировать свою готовность к борьбе; листовки спартаковцев призывали к свержению ненавистного строя.
Стало известно, что желающим раздают оружие. Его не так много, пусть берут те, кто умеет с ним обращаться.
Оружие разбирали с мрачной решимостью. Пришел наконец долгожданный час. Берлин протестовал и бурлил не раз, но сегодня вынесет свой окончательный приговор: сметет кайзера и его правительство, покончит с войной и установит справедливый мир.
Берлин был суров, но спокоен. Он не знал, что его; ожидает, но готов был встретить свою судьбу.
Либкнехт провел полночи в штабе восстания. Роли были распределены окончательно: кому с какой группой повстанцев идти и что занимать — дворец, ратушу, телеграф, вокзалы, полицай-президиум…
Когда все было согласовано, Либкнехт направился еще в типографию, где печатались спартаковские листовки.
Пик встретил его словами:
— Полный порядок, будут готовы к сроку.
Он стоял у наборной кассы я диктовал текст пожилому наборщику.
Лишь после того, как все было отпечатано и появились первые уполномоченные «Спартака», готовые доставить материал на заводы, только когда Пик стал укладывать отпечатанное в стопки и вручать каждому, Либкнехт счел возможным прикорнуть. Вокруг ходили, переговаривались, через стену слышно было мерное уханье печатной машины. Он вскоре забылся и, притулившись к наборной кассе, заснул.
Вскочил он, когда тусклый ноябрьский рассвет стал с трудом пробиваться сквозь высокие, пыльные и немного задымленные окна типографии. Видя, что Либкнехт старательно трет ладонью глаза, один из наборщиков сказал, что в третьей отсюда комнате есть кран с водой и можно умыться. Когда Либкнехт вернулся, двое наборщиков предложили ему по ломтику хлеба с джемом.
Маленькое это обстоятельство как-то воодушевило его. Он зашагал по пустынному городу, чувствуя за спиной дружеское участие.
Трамвай уже ходил. На остановках стояли хмурые молчаливые люди. Каждый ехал на работу, и каждый думал, что предстоит Берлину сегодня, завтра. Все были полны сосредоточенной готовности.
До Шпандау Либкнехт прошел пешком. Ему надо было составить на ходу план действий, решить, где он выступит и что скажет, представить себе разные варианты возможного.
У ворот моторного завода собиралась колонна. Либкнехта встретили как своего. Он приходил к ним и позавчера, и еще несколько дней назад. Они хорошо знали его, и с ним было гораздо надежнее. Гуго Фриммель, организатор «Спартака» на заводе, выйдя через проходную вместе с новой группой рабочих, подошел к Либкнехту и пожал ему руку.
— Карл, так ты с нами?
— Ну конечно.
— Но не рвись вперед.
— Э-э, — отозвался беспечно Либкнехт, — там будет видно.
Тем не менее несколько надежных людей образовали как бы кольцо вокруг него, и, когда колонна минут через двадцать двинулась к центру, кольцо, ограждавшее его, то растягивалось, то сжималось теснее.
Он уже выяснил, сколько оружия в его колонне. Немного, совсем немного. Те, кто имел его, шли тоже тесной группой. Оказалось, что некоторые из них бывалые фронтовики. Среди них выделялся Феликс Кнорре. Во всем его облике чувствовался организатор, вожак коллектива. С ним-то главным образом и имел дело Либкнехт. Время от времени он нырял в глубину колонны: поговорив с одним-другим, посоветовав дать побольше патронов фронтовикам за счет тех, кто хуже владел оружием, он опять появлялся в первом ряду.
На перекрестке из смежной улицы показалась другая колонна, а за нею третья. Либкнехт поговорил с их руководителями и, выяснив, что точного маршрута у них нет, предложил присоединиться. Так отряд разрастался мало-помалу. Подходили и рабочие-одиночки, чаще всего немолодые, с оружием.
Чем ближе к центру, тем все больше колонна растягивалась. Те, кто привык шагать в ногу ритмично, подчинили себе остальных, и шаг идущих приобрел четкость.
Вскоре внушительно и неудержимо движущаяся масса людей вытеснила мерным своим топотом прочие городские шумы. Трамвай остановился, автомобили и экипажи не могли проехать и застряли на обочинах улиц. В замолкшем городе слышен был мерный шаг рабочих колонн.
Канцлер поставил целью вырвать у ставки согласие на отречение кайзера. С утра в субботу он был уже в своей резиденции, и переговоры, начатые накануне, возобновились.
Социал-демократы заявили решительно: либо отречение, либо неминуемая революция. Вряд ли они могли бы ее отменить, но повлиять на ее развитие было еще возможно. Перед канцлером стоял пример Густава Носке.
В Форштанде засекали буквально минуты: отрекся или еще нет? Но сколько же можно ждать?! Функционерам, сообщавшим по телефону, что происходит на предприятиях, давалось одно задание: оттянуть выступление, передвинуть его хотя бы на два часа, если нельзя больше.
Канцлер нервничал, ожидая звонка из ставки. Накануне у него был разговор с его величеством; Макс Баденский убеждал Вильгельма настойчиво и почтительно, что иного пути для спасения династии не осталось: отречение необходимо.
— Бессмыслица и чепуха! — запальчиво произнес Вильгельм. — Вы попали под влияние враждебных сил!
Выслушав еще несколько бранных восклицаний по телефону, принц Макс вежливо переспросил:
— Да, ваше величество? А какое решение видите вы?
— То, что предлагаешь мне ты, есть сплошная бессмыслица. Народ по-прежнему верен мне. Прогони из Берлина кучку зловредных агитаторов, и порядок восстановится.