Не раскрывая своих карт, Эберт спросил:
— Выходит, ты веришь только военной клике?
— Разумеется. Армия проиграла войну на внешних фронтах, но у нее хватит сил, чтобы справиться с фронтом внутренним.
Такое совпадение мыслей было приятно. И все же Эберт сказал:
— Да, но эти тысячи, сотни тысяч взбудораженных людей…
— Их укротят кнут, меч, пули! Напустить на них свирепых собак! — не задумываясь, ответил Носке.
— Несколько странно, сказал бы я, ты характеризуешь тех, кто должен принести порядок стране.
— Просто я не миндальничаю. Завертывать дерьмо в конфетные бумажки я не люблю, хотя, как старый газетчик, умею. На страну, повторяю, надо напустить свирепых собак.
Эберт выслушал его тираду с каким-то душевным успокоением. Однако по-отечески покачал головой. Но если этот лесной порубщик, этот будущий главнокомандующий внутренним фронтом — не Вельса же назначать после того, как он так опростоволосился! — готов взвалить на себя бремя кровавой расправы, так что ж, пускай.
— А ты, Фридрих, в новые воинские формирования не веришь разве? — спросил Носке.
Эберт повел бровью.
— Во всяком случае, слежу за ними внимательно.
— Нет, надо увидеть их своими глазами. Я свезу тебя кое-куда, и ты посмотришь, что там происходит.
Эберт лишь плечом шевельнул: настаивать на посещении он, канцлер, не стал бы сам, по раз Густав считает полезным…
И Носке, в тот день еще не министр и вообще никто, снял телефонную трубку и с кем-то соединился.
— Это я, да-да… У вас хороший слух, вы меня всякий раз узнаете, приятно… Вот что: господин рейхсканцлер готов со мною и, скажем, с вашим адъютантом посетить одно из мест, о которых у нас шла речь в прошлый раз. Разумеется, совершенно приватно… Вот и хорошо, мы будем ждать.
Вскоре оба вышли. Эберт в темно-сером пальто и мягкой шляпе имел вид вполне представительный, хотя был низок ростом и двигался тяжело. Сутулящийся, с походкой долговязого человека Носке выглядел простовато и мало походил на специалиста по военным делам.
Машина с прямоугольным кузовом ждала их у подъезда.
Эберт грузно уселся, заняв большую часть сиденья.
— Куда ты меня везешь? — уже по пути спросил он.
Машина неслась по берлинским улицам, но направление оставалось пока неясным.
— Цоссен, ты такое место знаешь? Увидишь сам, что делается для страны и для ликвидации анархии.
Если бы это было так просто, подумал Эберт. Мало ли сделано за короткое время? Вопрос о созыве Национального собрания разрешился, и никто не посмеет больше возражать. С Советами почти покончено… Многое сделано, а уверенности в спокойствии нет. Может, прав Густав, и кровопускание необходимо?
Машина неслась по шоссе. Не очень красивое зрелище открылось по сторонам: кирпичные заводские стены унылого вида, затем потянулись постройки, пристройки, свалки железного лома, наконец, однообразное поле. Эберт посматривал по сторонам, не вступая в разговор.
Но когда прибыли, когда из аккуратно окрашенной сторожевой будки вышел к ним лейтенант и Носке уверенно сослался на ответственное лицо, а тот ответил, что сейчас же свяжется по телефону, Эберт решил, что дело поставлено тут солидно.
Их повели прямыми дорожками, выложенными по бокам красной черепицей, мимо сиявших свежей краской казарм и бараков к плацу. Перед ними раскрылась ослепительная картина: отлично экипированные подразделения с превосходной выправкой маршировали на плацу.
Эберт наблюдал зрелище военных учений, как будто специально устроенных для него. Рядом стоял адъютант, готовый к любому вопросу, но господин рейхсканцлер почти не затруднял его.
Достаточно насладившись зрелищем, он медленно повернул назад. Адъютант несколько задержался.
— Тебе это что-нибудь говорит? — спросил Носке.
— Судя по всему, дело поставлено серьезно.
— Серьезнее, чем даже можно подумать.
В присутствии адъютанта Носке перешел на официальный тон:
— Если позволите, господин рейхсканцлер: каковы ваши впечатления?
Такую перемену тона Эберт воспринял, как должную.
— Я увидел глубоко патриотическое начинание: страна нуждается в дисциплинированных частях больше всего.
— Понадобится еще немного времени, — добавил от себя адъютант, — и результаты выучки оправдают себя вполне.
Их проводили до машины со всеми знаками уважения. На обратном пути Эберт хотя и молчал, но смотрел по сторонам не так хмуро.
А под конец, уже в Берлине, оставив Носке на углу улицы, куда ему надо было идти, похлопал его по плечу.
— Мы решили ввести тебя в состав имперского кабинета, знаешь?
— Ну что же, не откажусь.
— И на тебя, судя по всему, будут возложены важные функции.
Носке только кивнул в ответ и пошел своей дорогой.
Машина двинулась не сразу — шофер завозился с мотором, и Эберту была видна удаляющаяся нескладная фигура этого в недавнем прошлом журналиста средней руки, который оказался таким незаменимым в делах новой власти.
Эпилог. Убийцы идут по следам
С некоторых пор все чаще стали появляться листовки с призывами к убийству руководителей «Союза Спартака».
На густом красном фоне одной из них было крупно выведено:
«Рабочие, граждане!
Отечество близко к гибели. Спасите его!
Ему угрожают не извне, а внутри,
Угрожает спартаковская группа.
Убейте ее вождей! Убейте Либкнехта!
Тогда вы получите мир, хлеб и работу».
За подписью «Фронтовые солдаты» скрывался тот же Носке. Уж он-то хорошо знал, откуда грозит опасность режиму Эберта. Да и не только он. Как-то на одном собрании Шейдеману задали вопрос, как он относится к Либкнехту. Он ответил:
— Карл Либкнехт мой очень хороший друг, но теперь в политике я считаю его сумасшедшим, которого надо обезвредить. — И пояснил: — Если бы у меня был брат, который сошел с ума и с оружием в руках угрожал бы жизни пяти-шести человек, то я, не задумываясь, застрелил бы собственного брата, чтобы спасти других.
Вопрос об убийстве руководителей «Спартака», таким образом, стал составной частью государственной политики.
Вот почему охранники Отто Вельса врывались в помещение «Роте фане»: они надеялись захватить руководителей.
В обиход была широко пущена версия, что нормальной немецкой жизни мешают только спартаковцы. Обыватели поверили: стоит справиться со смутьянами, и в страну вернется спокойствие.
Призывы к расправе туманили темные головы. Иные солдаты хвастались: попадись им в руки эти люди, они бы с ними живо расправились. Да тут еще на низменные инстинкты действовало обещание крупной награды.
Встревоженная работница из Вильмерсдорфа сообщила Либкнехту, что в артиллерийском депо Шпандау распространяют листовки с призывом убить его, а убийце обещают двадцать тысяч марок.
Слух о вознаграждении возник не случайно. Друг Шейдемана крупный спекулянт Склярек пообещал тем, кто совершит расправу над спартаковскими вождями, крупную сумму.
Листовки вроде таких: «Уничтожайте все, что повергает нас в рабство! Каждый на своем месте в бой против «Спартака»!» — или совсем уже откровенные: «Смерть Либкнехту!», «Бей Розу Люксембург!», распространяемые в огромном количестве, делали свое дело.
Шейдемановцы пустили в оборот идеи безнаказанности и беспощадности. Обе в сочетании представляли роковую угрозу для тех, кто поддерживал пламя революции, гасимое правительством.
Странное дело, популярность «Спартака» была огромна: стоило ему бросить клич в массы, призвать их к протесту, как по зову его шли сотни тысяч. В то же время способность «Спартака» руководить действиями масс была невелика.
Да и могла ли группа, входившая в состав партии, готовой всегда к компромиссам, обладать тем опытом, который позволил бы повести за собой миллионы! Даже те рабочие, что готовы были идти за «Спартаком», не успели сплотиться как следует. А многие считали, что к социализму рано или поздно приведут страну понаторевшие в руководстве социал-демократы.