После того как рядового Кнорре выписали из лазарета, он попал в тыловую часть. Раненая нога не позволила отправить его на фронт.
У Кнорре оказался четкий разборчивый почерк, и он умел толково составлять донесения. Когда в части узнали об этом, а Кнорре постарался сам, чтобы узнали, командир решил:
— Оставлю тебя при себе, будешь бумаги разные составлять.
Вскоре, присмотревшись ближе к делам своего начальника, Кнорре убедился, что ворует тот без зазрения совести. Это было на руку писарю, который все чаще Домогался увольнительных записок.
— Почему так часто? — спросил капитан Унгер.
— Надо…
— То есть как «надо»?! Ты в гостях у меня, что ли? Я тебя, в случае чего, ближе к фронту переправлю, к линии огня.
— Вам, господин капитан, невыгодно.
— Как, как? Почему такое?
Привыкнув в условиях подпольной работы к риску, Кнорре хладнокровно объяснил, что перед тем, как от быть на фронт, он успеет вывести на чистую воду проделки своего начальника.
Побушевав сколько нужно, Унгер пришел к выводу, что грех в самом деле придется делить пополам. Парень, толковый: раз уж такая история вышла, лучше оставить его при себе. Только пускай держит язык за зубами.
— Получай увольнительную, черт с тобой! Но помни, в случае чего…
— Можете на меня положиться.
Ведя дела исправнейшим образом, Кнорре получал возможность проводить вечера там, где ему было необходимо. А позже стал прятать гектографические оттиски листовок, часть типографского шрифта и другие, не менее опасные вещи в несгораемом ящике начальника, ключ от которого держал всегда при себе.
Разумеется, риск был немалый. Один раз в батальон явилась комиссия проверять солдатское имущество. Видно, кое-какие подозрения у властей возникли.
Застигнутый врасплох, Кнорре, когда вошли к нему в канцелярию, вскочил, вытянул руки по швам и замер, ожидая, чем кончится история.
Они стали придирчиво осматривать все. Если сейчас направятся влево к несгораемому ящику, он пропал.
Капитан Унгер, видя, что члены комиссии направились влево, сообразил, что надо спасать себя: он знал, что в несгораемом ящике писарь кое-что прячет.
— Там дальше мое личное, не солдатское, — сказал он.
— Тогда не будем просматривать? Или как? — Член комиссии вопросительно посмотрел на коллег.
Обыск был приостановлен. Кнорре, стоявший навытяжку, вздохнул с облегчением. На этот раз пронесло.
Как раз в тот вечер предстояла встреча в трактирчике возле Шпрее, в маленькой пивнушке. У него была надежда увидеть там не простого связного, а товарища повыше.
Когда он опять попросил увольнительную, Унгер метнул в его сторону гневный взгляд.
— Я б тебя застрелил, ей-богу!
— Что поделаешь, господни капитан. Зато постараюсь быть вам еще более полезным.
Унгер ничего не ответил. Он подписал увольнительную и протянул писарю, не глядя на него.
В потрепанной шинели и старых башмаках Кнорре был похож на сотни таких же солдат на берлинских улицах. Они примелькались, никто не обращал на них внимания.
В пивной он спросил кружку пива и, постукивая пальцами по столу, стал ожидать условного знака.
Наконец, сурового вида, невысокий, с очень выразительным, энергичным лицом человек, пробиравшийся между столиками, обратился к нему:
— Пиво сегодня какое? Дерьмо или можно пить?
— Привык, — сказал Кнорре. — На хорошее рассчитывать не приходится.
Тогда человек сел, не обращая внимания на соседа. Разговор завязывался как бы случайно и уж, во всяком случае, был незначителен. Суровый товарищ (это был Иогихес, Кнорре готов был дать голову на отсечение) смотрел рассеянно по сторонам и недовольно щурился. Словно все ему было тут неприятно, в этой приречной пивнушке.
— Теперь еще Италия, черт ее побери, — заметил Иогихес брюзгливо. — Тоже пошла войной против нас.
— Да, стерва порядочная, — согласился Кнорре.
Позже Иогихес, уже попивая свое пиво, спросил, не глядя:
— Говорят, на вас можно положиться?
— Я надеюсь.
— Странный ответ… Что значит «надеюсь»? Нужна уверенность.
Он порылся в кармане и достал мундштук. Затем вынул курительную бумагу, предложил соседу — пускай закурит тоже.
В общем, в руках у Кнорре оказался довольно важный материал, который он не спеша сунул в карман.
— Мне надо иметь тысячу экземпляров, не меньше. Лучше, если больше.
— Постараюсь, — сказал Кнорре.
— Тут насчет стервы Италии. И еще одной стервы.
— Я понимаю, — сказал Кнорре.
При всей нелепости разговора у него осталось ощущение встречи со значительным человеком. Он не мог себе объяснить почему.
Каждый заплатил за свое пиво сам. Покинули пивнушку в разное время, даже не кивнув друг другу. Мало ли кто может сесть за ваш столик…
Ночью, когда в казарме все спали, Кнорре, добившийся права на собственный огарок, переписывал при свече листовку. В случае чего он бы ее сжег. Но нет, все складывалось благоприятно.
Она называлась «Главный враг в собственной стране». Лишь много позже он узнал, что написана она была самим Либкнехтом.
Целью листовки было показать, кто истинный виновник происходящего.
Кнорре читал с увлечением:
«Народные массы воюющих стран начинают освобождаться от сетей официозной лжи… Безумное заблуждение о «священных» целях войны все более и более рассеивается, военный пыл исчезает; как в народе, так и в армии растет, укрепляется воля к миру…
Мы спрашиваем: кого благодарить германскому народу за продолжение кошмарной войны?.. Кого же еще, как не ответственных, но по существу безответственных деятелей в собственной стране!
…Безрассудный лозунг «держаться во что бы то ни стало», который все глубже ввергает народы в пучину взаимного истребления, теперь опозорен. Исторический момент властно диктует социалистическую задачу дня — интернациональная пролетарская классовая борьба против кровавого истребления народов империалистами!
Главный враг каждого народа — в собственной стране.
Главный враг германского народа находится в Германии: это германский империализм, германская военная партия, германская тайная дипломатия».
Всю ночь Кнорре готовил экземпляр листовки, чтобы можно было в следующую ночь ее размножить: писал особыми чернилами, которые он держал в укромном месте.
…Паренек, развозивший белье из прачечной по домам, мог и не подозревать, что в каждую пачку засунута опасная листовка. Ребятишки-смельчаки ухитрялись тайком совать листовки в пивных, харчевнях, где рабочий человек проводил часок-другой в надежде забыться от гнета военного существования. Листки расклеивали на телефонных столбах или засовывали в почтовые ящики. Действовали какие-то тайные группы, и полиция не способна была представить себе, насколько они сильны. То казалось, что пресечь их деятельность невозможно, то после удачно проведенной акции возникала у полиции надежда в недалеком будущем подавить незримое сопротивление в стране.
Канцлеру доносили, конечно, о подпольной работе левых. Прощаясь с депутатами-социалистами, он после любезных слов как бы невзначай спрашивал: как это совместить с позицией, которую они занимают в рейхстаге?
Эберт резко говорил, что социалисты тут ни при чем: виноваты разные отщепенцы. Ведь он уже заявил недвусмысленно, что социал-демократы верны взятым на себя обязательствам.
Шейдеман старался использовать колкости канцлера в своих интересах. При той политике, которую продолжает правительство несмотря ни на что, говорил он, недовольство не может не расти. Народ, несущий такие тяготы, вправе требовать доверия к себе и забот о своих насущнейших нуждах.
Канцлер понимающе кивал.
— Если бы вы знали, с какими препятствиями приходится сталкиваться даже мне! Но я готов сделать все, что можно.
— А то ведь трудно поручиться за завтрашний день. Оставить такую угрозу без ответа было нельзя.
— Господин Шейдеман, я ценю ваши предостережения, но надо смотреть в завтрашний день с большей верой. Наше внутреннее равновесие достаточно прочно.