Становилось все холоднее, особенно по вечерам. Дожди то лили непрерывно, и все пропитывалось сыростью, то возвращались ясные, но еще более холодные дни.
Выводя закоченевшими пальцами, на которые он время от времени дул, строку за строкой, Либкнехт жил жизнью борца.
Он выходил наружу размяться. Зрелище неба, простор и тишина оттесняли все будничное и заурядное. Орудийный гул врывался вдруг в эту тишину и напоминал о трагедии, в которой участвуют его современники.
А с утра опять начиналась работа.
Земля сделалась вязкой и очень тяжелой, требовалось все больше усилий, чтобы набирать ее на лопату.
…Возле него остановился дотошный и въедливый лейтенант.
— Дела идут? А? Работой довольны?
Сделав несколько тяжелых бросков, Либкнехт воткнул в землю лопату и оперся на нее.
— Можно ли быть довольным работой в условиях бессмысленной бойни!
— Подальше бы вы, господин адвокат, прятали ваши взгляды, ни к чему хорошему они не приведут.
Он сумрачно посмотрел на солдата и медленно отошел. Не так уж много он мог — еще раз сообщить о нем начальству. Слишком цацкаются с этим субъектом, а мер не принимают.
Мало того, что Либкнехт откровенно высказывался против войны, так еще позволял себе отзываться насмешливо о религии. Лейтенант застал как-то оживленный спор в бараке: солдаты больше смеялись, чем возражали Либкнехту. Да и не справиться было им с таким спорщиком. А он, говоря о религии, подтачивал веру в непререкаемый авторитет высших сил.
Пришлось доложить о нем в батальоне, в который уже раз.
— Могу ли я отвечать за солдат, если у меня такой тип орудует! — сказал лейтенант.
— Да, да, — скучным голосом отозвался командир.
Он тоже носил очки, поэтому у ротного было к нему мало доверия. Когда офицер близорук, какой же он офицер!
Ротный ушел недовольный. Дисциплина падает: наверху не видно, но он-то знает, какое пополнение присылают ему: совсем не то, что в начале войны, и сравнения нет!
Вскоре Либкнехт был вызван в батальон для новых внушений.
— Так вы, оказывается, и против религии выступаете?
Командир снял очки и стал неторопливо протирать стекла желтой замшевой тряпочкой.
— Когда товарищи спрашивают, я стараюсь ответить им, а специальной агитации не веду.
— И вы думаете, что фронт — то место, где можно разрушать исконные представления людей?!
— Пребывание на фронте делает их более сознательными. Ну, скажем, они сравнивают то, что бог должен был сделать, с тем, что вытворяет. На поверку выходит, что он из рук вон плох и придуман больше для отвода глаз.
Майор насадил очки. Он рассматривал стоявшего перед ним солдата с недобрым вниманием.
— Возможно, в ваших словах есть резон. И потолковать с вами любопытно. Но дискуссия на религиозную тему в моем батальоне… Не роскошь ли? — И он продолжал изучать Либкнехта. — Я уже, кажется, предостерегал вас от заблуждения, будто вас окружают одни друзья. Люди есть люди, надо понять психологию собственника-крестьянина. Послушать вас ему интересно, но по природе своей он консервативен. Он посмеется вместе с вами, а потом станет думать, как бы не навлечь на себя недовольство.
Впрочем, майор не склонен был долго рассуждать.
— Усвойте, прошу вас, что подобные выходки на фронте не могут пройти безнаказанно. Не балансируйте на острие меча — мой вам совет.
Был октябрьский пасмурный день, когда Либкнехт вышел из теплого помещения. Пастельные краски природы поблекли. За пеленой тумана все представлялось тусклым, поля лежали печальные, людей не было видно.
Вначале он не ощутил пронизывающей сырости. Но чем ближе к бараку, тем ему делалось все больше не по себе.
Он вообще чувствовал себя плохо, хотя и не признавался в этом: начинало знобить, темнело в глазах и казалось, что он сейчас потеряет сознание.
Впереди двигалось небольшое подразделение. Солдаты шли не в ногу, сбиваясь с шага; сутулые спины, походка, облик — все мало походило на армию победителей.
Какой линии держаться дальше? Очередное предостережение получил, но бесед с солдатами он не прекратит. А вот долго ли он будет в состоянии вести такую жизнь?
Ответить себе Либкнехт не сумел и ничего хорошего впереди не видел.
Обстоятельствам было угодно избавить его от самостоятельного ответа.
В конце октября во время рубки леса Либкнехт, собираясь ударить по стволу, не успел сделать взмах топором и упал.
— Э-э, так не годится, — сказал работавший с ним Штанц. — Ну, чего ты? Вставай, а то неприятности будут.
Он поднял его пенсне и посмотрел, не разбились ли стекла.
— Слушай, Карл, надо вставать, ничего не поделаешь.
Подошел другой солдат и наклонился.
— Да он не слышит, что ты ему говоришь!
Либкнехт в самом деле не слышал. Прошло минут двадцать, прежде чем он пришел в себя. Товарищи поддержали его, и он привстал.
— Ничего, пройдет.
— Может, батальонному фельдшеру доложить?
— Вы же знаете, какой он у нас грамотей: облатку даст, а толку не будет.
Через несколько дней обморок повторился. На этот раз Либкнехт долго не приходил в сознание. Товарищи встревожились не на шутку.
— Такой был выносливый… Что же это такое?
— Всему приходит конец. Не выдержал, значит…
Он лежал на холодной земле бледный, без кровинки в лице. Солдаты раздобыли подстилку и осторожно перенесли его.
Подошел лейтенант.
— Что такое? Почему не работаете?
— Человек потерял сознание.
Он приблизился: а-а, Либкнехт… старый приятель, давно пора бы ему в тираж.
Он потер ему уши, как будто имел дело с нетрезвым, ткнул пальцем в одно место, в другое. Может, так было бы лучше для всех — кончился человек, и все! Слишком много хлопот с ним. Потом лейтенант подумал: еще комиссия нагрянет, чего доброго, как да что? Неприятностей не оберешься.
— Вот каких героев стали держать! Им в сортире сидеть, а не воевать… Несите его.
Солдаты хмуро посмотрели на лейтенанта.
— Куда нести-то? Ему врач нужен.
— В батальон, к чертям собачьим, пускай там и возятся с ним.
На подстилке Либкнехта донесли до опушки леса. Там стояла ротная повозка. Когда его укладывали, он открыл глаза.
— Куда вы меня, товарищи?
— Лежи, ладно: привезем, куда надо.
Ему подумалось: жаль будет, если увезут далеко; товарищи в общем хорошие, и он к ним привык.
Дорога потянулась неровная, лежать было неудобно. Стоило прикрыть глаза, как все начинало вертеться; словно бы не вперед ехали, а кружили на месте. Никак не удавалось вернуть себе устойчивость. Глаза от слабости закрывались, и опять все начинало кружиться.
На медпункте Либкнехта сдали дежурной сестре. Прощаясь, товарищи похлопали его по плечу и наказали, чтобы он возвращался, как только поправится.
— Все будет хорошо, Карл. Леса повалим с тобой еще столько, что хватит на целый фронт.
На медпункте тянулась своя жизнь. Сестра бесстрастно опросила его и объявила, что надо ждать врача.
Комната была большая, в три окна, но свет с улицы проникал скупо. Октябрьский день с плотными низкими облаками был сумрачный. Вдоль стен стояли выкрашенные охрой скамьи. Старательные руки латышей прежде убирали помещение; портреты на стенах, вышитые полотняные занавески, добротный стол были из другой, прошлой жизни. Из медицинского оборудования тут стоял только белый больничный столик и аптечка с застекленными дверцами.
Появился врач; скользнул безразличным взглядом по немолодому, сидевшему в бессильной позе солдату.
— Что с вами приключилось?
Сестра доложила.
— Либкнехт? Карл Либкнехт? — Он внимательно посмотрел на солдата. — Вы разве в нашей части?
— С самого лета, доктор.
— Тот самый Либкнехт, депутат рейхстага? Не думал, что вас могут загнать в такую дыру!