Приближался день Первого мая. Именно в этот день надо было показать, что дух рабочих силен.
В цехах и мастерских, в столовых и пивных стали появляться листовки с лаконичным призывом: «Хлеб! Свобода! Мир! Тот, кто против войны, явится первого мая в восемь часов вечера на Потсдамерплац!» В других листовках призывы спартаковцев были изложены обстоятельнее: «Первого мая мы призываем от имени многих тысяч: прекратим злодейское преступление, бойню народов! Наш враг — не французский, русский или английский народ, наш враг — немецкие юнкера, немецкие капиталисты и их «исполнительный комитет» — немецкое правительство! Поднимемся на борьбу против этого смертельного врага всякой свободы. Покончим с войной! Мы желаем мира!»
Характер листовок изобличал почерк Либкнехта. Потсдамская площадь должна была стать тем местом, где произойдет проверка протестующих.
Группа Ледебура — Гаазе, с которой спартаковцы попробовали установить связь, по-прежнему утверждала, что борьбу надо вести не на улицах и площадях, а в стенах рейхстага. Не соглашаться, протестовать, голосовать против — вот те средства, какие предлагали центристы.
Некоторые из группы Гаазе, вроде Эмиля Барта, человека с большим апломбом, пытались доказать Либкнехту, что затея спартаковцев пустая и заранее обречена на провал.
— Ничего она не даст, кроме напрасной потери сил.
Либкнехт выслушал Барта с выражением непреклонной убежденности.
— Потеря сил? Допускаю. Но когда тысячи выйдут на площадь в военном Берлине и выскажут осуждение режиму, это будет большая победа.
— Тысячи?! Явятся жалкие горсточки — с одного предприятия, с другого, третьего…
— Стало быть, на площади соберутся?..
— В лучшем случае сто — полтораста человек. Такая, с позволения сказать, толпа оставит самое жалкое впечатление.
Либкнехт нервно пощипывал кончики усов. В нем боролись противоречивые чувства. Разве мог он сказать наперед, как пройдет демонстрация?! Расхолаживающие слова только ожесточали и тиранили душу.
На демонстрации настоял именно он и сознавал свою огромную, небывалую ответственность. Но он знал, что нельзя поддаваться маловерам, так называемым трезвым людям, которые только и делают что расхолаживают умы и разъедают души сомнением.
Нет, отступать спартаковцы не собирались.
И вот ожидаемый многими день наступил. Поначалу он ничем не отличался от прочих весенних дней: яркое солнце, голубое небо и будничный Берлин. Почти до вечера Потсдамская площадь оставалась пустынной. Время от времени ее пересекал отряд полицейских или медленным шагом следовали конные жандармы. Личности в штатском с надвинутыми на глаза шляпами шарили на прилегающих улицах, стараясь ничего не упустить из виду.
Ближе к восьми на улицах, вливавшихся в площадь, появились первые колонны. Они шли организованно, выдерживая твердый шаг. Звучали песни. В передних рядах можно было разглядеть знакомые лица тех, кто всегда бывал на выступлениях Карла Либкнехта, с кем он беседовал, кто не первый уже день работал по заданиям «Спартака».
Потсдамерплац успели опоясать конные и пешие полицейские. Они пытались оттеснить колонны, подходившие вновь, но слишком могуч был поток демонстрантов. Справиться с ними можно было только с помощью оружия.
Вскоре вся площадь кишела народом. Недовольство, гнев и нужда вышли на свою первую организованную демонстрацию.
И вот в гуще толпы появились мужчина в котелке а в пенсне и хромавшая небольшого роста женщина. Когда стоявшие вблизи узнали Либкнехта и Люксембург, точно искровая линия пронеслась по площади, объединив всех. Сознание, что Либкнехт и Роза с ними, сплотило толпу.
Они пробирались все глубже, на ходу кивая старым друзьям и раздавая захваченные с собой листовки и книжки.
По пятам за ними протискивался отряд полицейских. Он уже настигал обоих.
Понимая, что в их распоряжении считанные мгновения, Либкнехт зычно выкрикнул:
— Долой ненавистную всем войну! Долой правительство!
Повторяя свои призывы, он и Роза добрались до возвышения. Отсюда открылось море людей: не горстка, а тысячи готовых жадно впитывать каждое его слово. Сняв шляпу, выбросив вперед правую руку, Либкнехт заговорил.
Но тут настигли его полицейские: вскочили на возвышение и попытались стащить. Отбиваясь от них, Либкнехт продолжал свою речь.
Их было слишком много, и они свое дело знали. Им было приказано ни в коем случае не допускать речей; они и так проморгали, позволив Либкнехту бросить в толпу поджигательские слова.
Совсем непросто было вырвать Либкнехта из клещей толпы: стоявшие плотно цепи людей мешали этому упрямо и ожесточенно. Но он все же был вытащен. За плотным кольцом толпы ждали полицейские машины.
Ему было нестерпимо жарко, лицо было исцарапано, но он торжествовал. Он сознавал себя победителем: это море голов, эти тысячи обращенных к нему взглядов, внимание замершей площади… Что бы ни ожидало его, дело сделано: протестующий Берлин вышел на улицы.
Розу он потерял из виду. Жаль будет, если она опять попадет за решетку. Мысль о ней была острее, чем о семье. Все, что связывало его с обыкновенной жизнью, закрылось почти непроницаемой пеленой.
Даже в полицейской машине, прижатый с обеих сторон, чтобы не посмел шевельнуться, Либкнехт оставался сражающимся солдатом. В котелке и черном пальто, которое в нескольких местах порвали, он был воином — не тем, кто с лопатой шагает в сторону передовой, чтобы рыть окопы полного профиля, а солдатом-воителем той еще не сложившейся, но уже складывавшейся армии революции, которая сегодня, Первого мая, показала, какие силы таит в себе.
Розу тоже доставили в полицейское управление и, допросив, предложили расписаться в протоколе. Держалась она несколько иронически, и чиновник высокого ранга — потому что все до самых высоких чинов были сегодня мобилизованы — удивленно поднял на нее глаза.
— Вы еще находите уместным подтрунивать?
— А почему бы нет? Разве не смешно, что на двоих безоружных кидается рота вышколенных полицейских? Не говоря уже о шпиках.
— А вы ждали снисходительности? Думали, что в центре Берлина вам удастся безнаказанно сеять ваши идеи?
— Мы их посеяли, господа, и вы в этом участвовали сами. Можете быть уверены: о сегодняшнем дне узнает весь мир.
— Мы выполняли свой долг, и больше ничего. — Он показал, где расписаться, и закончил: — Спорить бесполезно, с вами можно разговаривать только на языке принуждения. Но пока что вы, госпожа Люксембург, свободны.
Первым делом она кинулась к Соне Либкнехт. По глазам, в которых были страх и отчаяние, нетрудно было понять, как ждала Соня исхода событий.
Она знала, что сегодня что-то произойдет, хотя Карл рассказал ей не все. Она даже хотела пойти вместе с ним и не приняла в расчет обычного его отшучивания.
— Думаешь, оставаться одной и ждать легче?!
— Ничего не случится, — сказал Карл. — Мы, как вчера и позавчера, поужинаем за нашим столом.
Вот так он умел внушать ей надежду, что все обойдется. Мало разве бывал он в опасных переделках, и обходилось же!
Но как только Карл ушел, ее охватило волнение. Она ходила из комнаты в комнату, перекладывала на его столе вещи, наполнила чернильницы и не знала, что с собой делать. Дети убежали: первое мая, весна, хороший день, надо посмотреть на вечерний Берлин. Они до сих пор не вернулись.
Стоило Соне увидеть Розу, как она поняла: сомнений больше нет, случилась беда.
— Только не волнуйтесь, Сонечка, в ближайшие дни, а то и часы все разъяснится.
Хотелось стереть с лица милой доверчивой женщины следы ужаса. Роза приводила доводы, в которые сама не верила.
Сталкиваясь с бедами близких, она искренне считала, что сама полна неистощимых сил. Этих не прошедших тюремной школы, незакаленных женщин, принимающих на свои слабые плечи такой тяжкий груз, ей было очень жаль. Она относилась к Соне нежно, сочувствовала ей, понимая, сколько еще горестей ожидает ее.