Его короткое слово зажгло всех. Сминая друг друга, люди кинулись к воротам. Солдат, стоявших на посту, оттеснили. Они не успели сообразить, что им делать — сопротивляться или брататься. Через минуту в двери казарм ворвался огромный людской поток. Он хлынул в проходы, устремился по коридорам. Крики «Не стреляйте!», «Мы братья ваши!», «Мы бьемся за свободу!» заполнили помещения. Они доносились уже с верхнего этажа. На одно мгновение Фриммель, Кнорре, Либкнехт и все организаторы почувствовали себя бессильными управлять стихийным натиском. Но из ротных помещений стали уже выбегать группы солдат вместе с рабочими. У одного на руке оказалась красная повязка, добытая неизвестно где. Другой прикрепил красный лоскуток к фуражке. Его примеру последовали многие.
Мелькнуло меловое, растерянное вконец лицо офицера. Он не приказывал. Он попробовал было прислониться к стене, пропуская мимо себя плотную массу людей. Кто-то решился сорвать с него погоны. И тогда солдаты кинулись по всем помещениям, разыскивая скрывшихся офицеров.
Либкнехт понимал уже, что это — именно то, по чему сердце его тосковало в крепости; то, о чем он мечтал многие годы; что со всем жаром души пропагандировал всюду: революция! Трудно было сказать, чем она завершится, но что в Берлине она началась, было несомненно. Видя, с каким самозабвением устремились рабочие к ней, он знал одно: остановить ее уже невозможно.
Но надо было идти дальше. Либкнехт стал сзывать всех, повторяя:
— Вперед, товарищи, к нашей цели. Солдаты с нами.
Нельзя задерживаться!
Прошло, однако, порядочно времени, прежде чем в колонны вернулся порядок. Ряды заметно пополнились. Правда, не все солдаты примкнули к Либкнехту, но в массе людей тут и там видны были военные с оружием, и это сделало колонну еще более внушительной.
Когда подошли к центру, он уже был заполнен огромными толпами. Призывы, флаги, плакаты с требованием мира, свержения кайзера мелькали повсюду.
Чем ближе ко дворцу, тем все большее напряжение чувствовал Либкнехт. Он отвечал за огромный отряд.
Смятение успело охватить всех, кто по долгу службы обязан был сопротивляться. Дворец, огромный и молчаливый, казался безжизненным. Охраны нигде не было. Ворота чугунного литья были закрыты. Стоявшие впереди попробовали раскачать створы; они поддались. Тогда вооруженные солдаты и группа спартаковцев с оружием навалились на ворота, и вскоре они раскрылись. Толпа хлынула к дворцу. Либкнехт, опередив бегущих, обратился к колонне с настойчивой просьбой — не врываться внутрь.
— Помните, товарищи: революция и организованность неотделимы. Возможны всякие провокации. Вместе со мной пройдет только вооруженная часть, а вас, я прошу ждать. В случае необходимости мы подадим знак, и вы придете нам на помощь.
Фриммель, Кнорре и все, кто был при оружии, исчезли вместе с ним за тяжелой входной дверью. Первое время люди стояли безмолвно, вслушиваясь, не донесется ли из внутренних покоев стрельба. Но все было тихо. Раздавались отдельные голоса — надо идти всем, не оставлять же тех без поддержки. Другие возражали, что, раз главный распорядился так, значит, так оно и должно быть.
Тем временем толпа разрослась. К ней примкнули новые группы. Напряженно вглядывались в окна дворца — не появится ли кто, не махнет ли оттуда платком.
Трудно сказать, сколько времени длилось ожидание. Вдруг распахнулась балконная дверь, и большая группа людей высыпала наружу. Среди них был и Либкнехт. Они озабоченно переговаривались, как будто не замечая стоившей внизу толпы. Потом парень в матросской куртке вскочил на перила и, ухватившись за выступ карниза, начал взбираться вверх. Взбирался умело и осторожно. Внизу затихли, ожидая, чем это кончится.
И вот он влез на крышу и быстро пошел по ней. Тогда всем стало ясно, что направляется он к императорскому флагу, развевавшемуся на флагштоке.
Подойдя вплотную к куполообразной вышке, матрос ловко взобрался наверх и сильным ударом ноги сбил флагшток вместе с флагом. Внизу с замиранием сердца наблюдали за происходящим. Тем, кто стоял на балконе, крыша не была видна; судить о том, что происходит наверху, они могли лишь по реакции других.
Вдруг дружный восторженный крик огласил площадь. Дело было сделано: над императорским дворцом взвилось красное знамя.
С балкона Карл Либкнехт обратился к берлинцам с первой программной речью:
— День свободы, товарищи, наступил. Ни один Гогенцоллерн никогда не появится больше на этом балконе. Семьдесят лет назад на этом самом месте стоял Фридрих-Вильгельм Четвертый. Он вынужден был снять шляпу перед похоронной процессией павших на баррикадах Берлина за дело свободы, перед пятьюдесятью окровавленными трупами. Сейчас перед дворцом проходит другая процессия — идут тени миллионов, положивших свою жизнь за святое дело пролетариата. С раздробленными черепами, залитые кровью, шатаясь, проходят мимо дворца тени этих жертв насильнического режима. А за ними следуют тени миллионов женщин и детей, погибших в нужде и лишениях за дело пролетариата. И новые миллионы кровавых жертв мировой войны следуют за ними.
На мгновение он приблизил к лицу вытянутую руку и поправил пенсне. Сырой ветер касался его. Либкнехт не чувствовал ни сырости, ни холода. Ему, наоборот, стало жарко, и он передал свою шляпу стоявшему рядом Кнорре.
— Сегодня, товарищи, на этом самом месте, — продолжал он, охватив жестом всю площадь, — стоит необозримая масса воодушевленных пролетариев, приветствуя новую свободу. — И с новым взрывом энергии продолжил — Товарищи! Я провозглашаю новую свободную социалистическую германскую республику, в которой не будет больше рабов и где каждый честный рабочий найдет справедливое вознаграждение за свой труд. Господство капитализма, превратившего Европу в кладбище, сломлено… Прежде всего мы призовем обратно наших русских братьев.
Слова эти были встречены бурным одобрением. И Либкнехт продолжил:
— Хотя старое и низвергнуто, не следует думать, будто наша задача выполнена. Придется напрячь все силы, чтобы воздвигнуть республику рабочих и солдат и создать пролетарский строй, покоящийся на счастье — на мире, свободе и счастье наших германских братьев и наших братьев во всем мире. Мы протягиваем им руку и призываем к завершению мировой революции.
Далее, чувствуя внимание необозримой толпы, испытывая потребность включить немедленно всех в общее новое дело, Либкнехт торжественно произнес:
— Те из вас, кто хочет видеть осуществление социалистической революции в Германии и во всем мире, пусть поднимут руку и поклянутся в верности революции!
Руку подняли все до единого человека. Крики «Да здравствует республика!», «Да здравствует революция!», «Да здравствует Карл Либкнехт!» огласили площадь.
Слушая Либкнехта, все были охвачены единым чувством и устремлены к одной цели.
Но страна вовсе не была единой. Противоречия, раздиравшие ее, не исчезли. События обрушились на многих так неожиданно, что разобраться в них сколько-нибудь они попросту не успели.
Егеря, введенные накануне в Берлин для охраны порядка, не понимали, что же происходит в столице. После споров; которые прежде были бы невозможны в воинской части, решили послать делегатов. Делегатам поручили привести сведущего человека, который объяснил бы все толком.
Кто был теперь самым сведущим? Наверно, социал-демократы, пришли к выводу егеря. И делегация направилась разыскивать их штаб.
Социал-демократические лидеры при виде выряженных егерей, явившихся к ним за разъяснениями, растерялись было, но затем умилились. Вот как велик их авторитет в глазах масс: отборная воинская часть видит именно в них вожаков движения! Но кого к ним направить?
Переглянувшись с Эбертом, окинув взглядом всех, кто находился рядом, Шейдеман остановился на давнем своем друге Отто Вельсе.