Тайные силы неуклонно подтачивали дело революции. Исполком мог принимать какие угодно благие решения, но, дойдя до кабинета Эберта, они там застревали. Или возвращались с такими оговорками, что Исполком, ставший уже на путь уступок, видоизменял их или попросту не применял.
Стоило Исполкому под нажимом Союза красных фронтовиков потребовать чистки реакционного офицерства, как из ставки пришел угрожающий окрик: Гинденбург предупредил, что, если такое решение будет проведено, он и Гренер немедля уйдут в отставку.
Берлинский кабинет, связавший свою судьбу с ними, не мог пойти на такой шаг. Чуть не каждую ночь Эберт по прямому проводу вел переговоры со ставкой. И Гренер разговаривал с ним языком полуприказаний.
Ввести войска в Берлин. До минимума ограничить права Советов. Вернуть офицерству привилегии. Содействовать всеми силами установлению порядка.
Эберт нашел в себе талант послушания. Роль канцлера, облеченного полнотой власти и при этом опирающегося на армию, устраивала его вполне. Все режимы мира опирались на армию, и Эберт вовсе не стремился к тому, чтобы новый режим был исключением. Власть его — Эберт знал наверняка и позже поставил это себе в заслугу — была охранительной, готовой опереться на силы старой кастовой армии.
За какие-нибудь две недели права Исполкома стали мнимыми. А власть кабинета Эберта из мнимой и зыбкой, державшейся будто бы на доверии народа, превратилась в сравнительно прочную, с опорой на армию.
Военные силы комплектовались в Берлине и в других местах. Отто Вельс сколотил отряды охранников. Было много добровольческих буржуазных дружин и так называемое народное ополчение. Перед ними поставили цель защищать правительство.
Ставка же проделала важнейшую часть работы: отвела после поражения войска за Рейн, распустила всех неустойчивых по домам, а кадровиков — фельдфебелей, сержантов, унтер-офицеров — сплотила в новые формирования.
Пришло время требовать, чтобы правительство разрешило ввести в столицу надежные части.
Берлин не совсем еще разобрался в том, что принесло ему девятое ноября. Свободу? Облегчение условий жизни? Нет, облегчения не было. Только бои на фронте прекратились. Мысль о кровопролитии была берлинцам теперь ненавистна.
И надо же было, чтобы в разгар бурной уличной жизни, с митингами и демонстрациями, с выступлениями Либкнехта, Люксембург, Пика одна из демонстраций, воспламененная речью Либкнехта, направилась к полицай-президиуму на Александерплац требовать, чтобы все политические, кто еще там сидит, были освобождены. Именно в это время она наткнулась на грузовик с охранниками Отто Вельса и была ими обстреляна.
Спустя короткое время случилось еще одно серьезное событие. На этот раз внушительную демонстрацию устроил Союз красных фронтовиков. Носила она мирный характер. И тем не менее на углу Шоссештрассе и Инвалиденштрассе солдаты полка «Майские жуки», получившие уже известность довольно мрачную, обстреляли ее. На этот раз убитых и раненых было много.
Провокации готовились не так уж скрытно. Перед тем унтер-офицеры провели в цирке Буша свое собрание. Там, где недавно кипели страсти сумбурной, но настроенной радикально массы, ярились на этот раз темные силы старого порядка. Унтеры присягнули на верность Эберту и обещали сделать все, чтобы поддержать его кабинет.
Когда на улицах Берлина пролилась кровь, к зданию имперской канцелярии подошла толпа из сержантов, унтеров и других верных людей. Потребовали канцлера.
Он появился на балконе. Снизу стали кричать ему, чтобы он объявил себя президентом и установил наконец порядок. Эберт со всей скромностью великого человека заявил, что высоко ценит доверие народа, но прежде должен обсудить вопрос с членами правительства и с партией. Толпа повторяла его имя долго, как бы подчеркивая его популярность.
В свой кабинет Эберт вернулся приятно возбужденный, но не меньше прежнего озабоченный. Вот уже сколько времени ставка настаивала на вводе войск в Берлин, а он согласия не давал. И не отклонял тоже — скорее старался убедить, что подходящий момент еще не пришел.
Эберт рассчитывал на собственные формирования, а их не хватало. Весьма пригодился бы Носке, но он сидел в Киле и по-прежнему упивался ролью военного губернатора. Конечно, и Вельс был надежной опорой, но полагаться на него одного казалось рискованным.
Канцлер Эберт потребовал справку о сегодняшних жертвах.
— А стрельбу кто первый открыл? Левые, надо думать?
— Они, безусловно.
— Я, разумеется, глубоко сожалею, но, увы, они заслужили свою участь, — заключил Эберт.
Он не знал еще, какая каша заварится. Потому что спартаковцы и независимые после этой провокации решили обратиться к народу, призывая его протестовать.
Оказалось, что в сердцах берлинцев запал еще есть. Рано утром следующего дня трудовой Берлин поднялся, как по команде, и вышел на улицы. Он был снова революционным, полным решимости, как и девятого ноября. Куда ни взгляни, повсюду демонстранты. Колонны шли и шли, с флагами, транспарантами. Клич был один: все на Аллею победы!
Фигура Либкнехта в черном пальто и поношенной темной шляпе мелькала то здесь, то там. Стоило колонне сделать остановку, как он, взобравшись на выступ дома, или балкон, или опору колонны, обращался к рабочим с краткой, но страстной речью.
Слово «возмездие» было у всех на устах. Зная, кто истинные виновники вчерашних расстрелов, демонстранты кричали:
— Долой Фридриха Эберта! Долой Вельса!
Эберт сидел в своем кабинете с серым, обрюзгшим лицом и делал вид, будто работает, хотя на самом дело только водил пером по бумаге. Вот когда пригодились бы Носке и генералы! Кажется, он допустил ошибку, что противился до сих пор вводу войск.
Демонстрации продолжались до позднего вечера. Когда стало известно, что завтра на Трептовых лугах назначено их продолжение, Эберт решился.
Связавшись по прямому проводу с Касселем, где находилась ставка, он стал выторговывать кое-какие уступки: только без оружия, пожалуйста; пускай марш воинских подразделений явится мирной манифестацией национальных сил!
Он разговаривал как проситель и в ответ на незначительные уступки не только согласился на ввод частей, сформированных ставкой, но и пообещал достойно встретить их.
И вот наступил день, которого так настойчиво добивались Гинденбург и Гренер. В Берлин с развернутыми знаменами и музыкой должны были вступить войска.
Задолго до того, как началась церемония встречи, вблизи Бранденбургских ворот собрался народ. Кто говорил: «Снова на нашу голову! Не хватает «Майских жуков», которые расстреляли наших людей, так еще эти!». Другие говорили: «Интересно все-таки посмотреть, какой у них вид теперь, когда военные действия кончились!»
Организаторы постарались придать парадность зрелищу, развернувшемуся перед глазами берлинцев. Да, что там ни говорите, это армия — армия Германии. Без кайзера, республиканская, но все же лощеная, стройная, натренированная!
У одних возникла иллюзия, будто армия возвращается после долгих боев с триумфом. Другие с горькой иронией посматривали на молодцеватых солдат, словно решивших показать, что ничего не изменилось и сила, на которую опирался прежний режим, существует и сейчас.
Солдаты щеголяли четким шагом, выправкой, туповато-бездумными лицами, но ничему, в сущности, не научились: войну они проиграли, а умнее не стали.
В этой разноголосице мнений тон должен был задать рейхсканцлер. Он прибыл к Бранденбургским воротам к началу парада и поднялся на возвышение. Революционная Германия своего ритуала еще не выработала, а тут царила прежняя напыщенная парадность.
Итак, канцлер взобрался на сооруженный для него помост и стал расчесывать маленькой щеточкой усы. В присутствии народа он должен был показать, как уверенно чувствует себя в роли главы правительства. И вот стали приближаться воинские части. Они шли парадным маршем, при оружии, с развернутыми знаменами. Музыка оборвалась на неполном такте, солдаты и офицеры замерли по команде «смирно». Следующая часть, заняв свою диспозицию, построилась рядом и замерла тоже. Так произошло развертывание частей, вступивших в столицу.