Наконец я добрался до своей комнаты, но, когда вошел, она показалась другой, какой-то чужой. Или просто я теперь был свободным человеком, только что вышедшим из тюремного заключения. Я мог приходить, уходить и ложиться спать, когда захочу. Натянув на себя одеяло, я в течение нескольких часов все лежал, размышляя о будущем. Постепенно расслабляясь, я, наконец, задремал, как вдруг пробудился от крика, раздавшегося из темноты:
– Кто ты? Как тебя зовут?
Вскочив в полусне, я ответил автоматически, как часы, и подумал, что это самая жестокая вещь из всего того, что с нами происходило. Дать ощутить глоточек свободы и тут же снова перекрыть дыхание. Я весь взмок.
Затем тот же голос снова рявкнул:
– Вон из-под одеяла!
Я вскочил и встал около кровати, дрожа всем телом, но тут зажегся свет, ослепивший меня, а потом я увидел Вилли, который стоял передо мной: держась за живот, он буквально лопался от хохота. Я был готов убить его, но весь сжался, чтобы не наброситься. Он толкнул меня локтем в ребра и, не переставая смеяться, проговорил:
– Ну, как ты себя чувствуешь, Григорий?
Он еще раз стукнул меня, и на этот раз я ответил ему тем же. Но мой смех скорее напоминал истерику. Ночной кошмар закончился, но я все еще не мог прийти в себя. Вилли сказал, что в лагере никто не ложился спать. Все мальчишки, заходя в комнаты, пугали друг друга.
Я смотрел на него, не отводя глаз.
– Если бы я знал, то запер бы дверь.
Вилли усмехнулся:
– Так почему же тебе с таким же успехом не удавалось раньше закрываться на ночь?
И Вилли был прав: ведь в наших дверях не было замков.
– Слушай, Григорий, у меня есть сюрприз для тебя. – Он достал из-под пиджака бутылку вина.
Несколько секунд я смотрел на него в оцепенении, поинтересовался, где он взял ее.
– Ну, понимаешь... я шел не спеша по улице и, так получилось, случайно наткнулся на военный грузовик, наполненный бутылками со спиртным. Водитель куда-то отошел, и я решил исследовать содержимое машины. И угадай, что я нашел, – коробки и ящики с вином. Я находился в приподнятом настроении и просто-напросто стащил пару бутылок.
– Ты спятил?! – заорал я. – Если бы тебя поймали, то могли запросто застрелить, и никто даже не узнал бы об этом.
– Не будь наивным. Кто же теперь станет стрелять в нас, после того как на нас было потрачено три года?
Затем он откупорил пробку и наполнил две чашки. Где он взял их, я не решился спросить. Протянув мне одну, он произнес:
– За фюрера, чтоб его неприятности не коснулись нас.
Никогда раньше я не пил вино с таким удовольствием, наслаждаясь свободой. Опустошив обе бутылки, мы стали петь во все горло, что было мочи, и никому до этого не было дела. Остальные ребята разбрелись по группам, и по всему лагерю раздавались песни. Да, пели-то мы по-русски, русские песни.
Я открыл глаза на следующее утро, будто кто-то сильно толкнул меня. Затем я увидел Вилли, распластавшегося на полу, на который в нескольких местах было пролито вино, рядом с ним валялись две пустые бутылки. Я растолкал его, и мы вместе стали мыть пол, а бутылки я выбросил в мусорное ведро. Это был незабываемый момент, который трудно описать словами.
После завтрака нас отправили в медсанчасть, на диспансеризацию. Огромная очередь из мальчишек, всех, как на подбор, одетых в полосатые тельняшки, занимала весь коридор.
Сначала казалось, что в руке у доктора нож для разделки мяса, но, подойдя ближе, я решил, что все же он больше похож на нож для резки хлеба. Несколькими молниеносными движениями врач провел лезвием с внешней стороны моей руки, чуть ниже локтя. Всего один порез, оставленный на руке в виде тоненького шрама, а рядом вмятины от зубцов ножа, которые прошли глубже. Такая едва заметная татуировка, какие позже мы видели у эсэсовцев, была понятна лишь человеку, имеющему к этому отношение.
Спустя два дня приехали наши новые инструкторы, и начались учения. Шестнадцать часов в сутки мы карабкались по танкам, ползая то по ним, то под ними, учились обращаться с оружием, ракетными установками и всеми типами тяжелой немецкой артиллерии. Вечерами мы занимались тем, что чистили, полировали и готовили оружие к следующему дню. Инструкторы общались с нами по-немецки, в нашей же речи иногда чувствовался русский акцент. Как мы ни старались, все же трудно было перестроиться, ведь, столько времени прожив в изоляции, мы слышали только русскую речь.
Работа была трудной, но интересной, а по сравнению с прошедшими тремя годами обучения в Академии казалась просто праздником. Ведь все это время мы жили в таких ограничениях, так что, несмотря на напряжение, нам было намного легче.