Но правда ли, что у греков и римлян не было, собственно, никакого гуманизма? Что касается греков, ответ будет кратким: у них гуманизма и быть не могло; главная их задача и главное достижение – это как раз зачатие будущей гуманистической традиции. Греки – творцы нашей духовной вселенной. Сами они, естественно, тоже взросли меж народов еще более древних. Египетские жрецы взирали на греков, как на детей. Саисские мистерии были еще грандиознее Элевсинских. Дряхлеющий древний мир опять повернулся к богам и обрядам Нильской долины. Религия вообще никогда не была сильной стороной греков. Зато все человеческое они сформулировали для потомков и упорядочили. От Гомера идет вся наша поэзия, от Платона – наша премудрость, от Аристотеля – наша наука, от Плотина – наша мистика. Мы уже не возводим пилоны и пирамиды; но вот колонны и перекрытия греческих храмов до сих пор довлеют в нашей архитектуре. Птицеголовые боги Египта смотрят куда-то как посторонние, мимо нас. Боги же Греции начиная от Аполлона – самого странного из них, архаичного – до сих пор у нас воплощают собой канон человеческой красоты. Мы обязаны грекам установлением нормы и меры во всем духовном: в области чувств и в области разума.
Разумеется, наше соотношение с греками тысячекратно опосредовано. Чистый гуманизм, рожденный от прямого соприкосновения с Элладой, был только у римлян442. Еще один повод у них учиться! Некоторые наши филэллины пренебрегают всем римским: невероятное безрассудство, которое нужно просто искоренять. Здесь бы прославить Рим на разные голоса! Но увы, эта тема столь беспредельная, что в немногих словах к ней даже и подступать не стоит. Прервемся лишь на мгновение, сойдем с дороги и, обратившись к образу Вечного Города, отдохнем в молчании взглядом и духом. Тот гуманизм, что не вполне приемлет Рима, быстро испаряется в бледных отражениях. Гробница Сципионов и катакомбы, императорские дворцы и базилики, культовые сооружения пифагорейцев и cathedra Petri, Вергилий и Август, Микеланджело и Бернини: наша идея Рима насыщается всей полнотой двух тысячелетий и по праву входит в наше представление о гуманизме.
Если согласиться с Трёльчем и признать, что срастание современного мира с Античностью есть отличительная черта европеизма, что с этим связана тенденция к историческому мышлению, к «исторической самопроработке», то вослед нужно сказать и другое: вечное и вечно новое соприкосновение нашей истории с античным миром необходимо изо всех сил отстаивать и оберегать. Ведь это, как мы уже видели, дарует нашему миру «встречу с самим собой». Когда современный европеец соотносится по любому поводу с античным миром, то в этом всегда есть нечто живое, далеко за пределами исторических штудий (в отличие, скажем, от культуры древних майя, которую мы рассматриваем вполне отвлеченно): возвращение к истокам, исцеляющее, просветляющее купание в тех родниках, от которых когда-то взяла начало вся наша жизнь. Историческое самоосуществление, самонахождение такого рода для западного человека буквально составляет духовный ритуал. Когда это будет понято во всей полноте и во всей глубине, тогда и только тогда гуманизм сможет сделаться подлинным идеалом культуры и воспитания.
С этой точки зрения улаживаются псевдоконфликты современной (и конкретно – немецкой) культуры, духовной и образовательной: вроде спора между классическим и историческим восприятием греческого мира, вроде противоречий между культом Возрождения и готической идеей, вроде разрыва, наконец, между «уроками немецкого» и задачей гимназического образования. Сторонники всех этих культурных типов, как будто противоборствующих, суть, на деле, братья и товарищи, а друг друга они недопонимают лишь оттого, что каждый из них видит только часть единого целого, великого общего, объединяющего их всех. Борьба и споры в этой среде свидетельствуют об одном: мы очень отдалились от объединяющего первоначала и с трудом его вдали различаем.
И здесь затрагивается еще один сущностный аспект гуманизма. Если здесь можно воспользоваться столь краткой формулой, я бы сказал, что гуманизм представляет собой биологию традиции. Что я имею в виду: наша гуманистическая традиция – да и любая традиция в целом – со временем неизбежно ветшает. Ценитель ее превращается в универсального исследователя, затем – в узкого специалиста, а дальше – бессмысленная рутина и столь же бессмысленная видовая борьба, если не сказать – фанатичная воля к опустошению. Но в этой точке истории цикл начинается заново. На руинах традиции вдруг ценитель находит свои любимые формы. Исследователь определяет их место в когда-то рассыпавшейся системе. Новое знание (оно же – древнее) набирает популярность и в конечном счете опять задыхается насмерть в школах, опять разрывается в клочья академическими течениями. И этот цикл может повторяться безостановочно. Сегодня в сумерках традиции мы узнаем, что между Возрождением и Реставрацией, между Реставрацией и полным нигилизмом всегда пролегает одна и та же кривая линия. В нынешних обстоятельствах, погрузившись в низшую точку нигилистического отрицания, мы, как можно теперь заключить, одновременно стоим на первой ступени будущей реставрации. Исходя из этой морфологии, самая непопулярная идея своего времени будет главной для будущего возрождения: выходит в таком случае, что свободная и восторженная приверженность гуманизму – вот безотлагательное требование сегодняшнего дня.
442
Исторически обстоятельства складывались немного сложнее. С середины III дохристианского века духовное превосходство Эллады сталкивалось с политическим превосходством Рима, и от этого столкновения рождалось множество взаимосвязей и разногласий. Гуманизм явился при этом как форма греко-римской культуры; ее последним великим представителем был Цицерон.