В методологическом смысле это довольно сомнительно: рассуждать о некоем радикальном повороте в истории человечества, ориентируясь при этом на собственные потрясения, на колебания в собственном жизневосприятии. Мировая история совершается в потрясениях, через их возвратные, периодичные циклы, восходящие к доисторическим временам. Кто это замечает, кто видит в культурном кризисе наших дней какую-то невиданную цезуру, тот, очевидно, не принял все обстоятельства во внимание; тот, кроме прочего, вообще недостаточно знает историю. Как только настает хоть какой-нибудь исторический кризис, кто-нибудь немедленно заявляет, что современность сталкивается с процессами, не имеющими аналогов; так выражается очень наивный, естественный, донаучный образ человеческого мышления. Так мыслили римляне в последние дни Империи; так мыслили насельники западноевропейских монастырей в эпоху гуннских, арабских, норманнских нашествий; то же самое – в десятилетия Великой схизмы; то же самое – и у тех, кто застал 1789 год, и у французских интеллектуалов после событий 1870–1871 годов; то же самое – у нас после мировой войны и революции. Всю историю Западной Европы можно представить как цепь апокалиптических моментов. Каждое новое стечение обстоятельств неизменно воспринимается как нечто бесподобное, причем вся череда предыдущих экзистенциальных потрясений изображается как нечто безоблачное, как эпоха сплошной преемственности, не знавшая действительно существенных треволнений.
Отсюда следует, что научное осмысление кризиса должно резко противостоять таким наивным и простым выводам. У Мангейма я ничего подобного не нахожу. Он вообще не хочет как-то, в критическом смысле отстраиваться от сиюминутной ситуации – вместо этого он, напротив, всячески высвечивает моментальное, быстротечное. Остановись – говорит Мангейм своему мгновению – ты прекрасно! Его даже страшит, что прекрасное мгновение может вдруг улетучиться: «В сегодняшних сумерках всякая вещь и всякое мнение обнаруживает свою относительность, и теперь почти пришло уже время этим воспользоваться: уяснить раз и навсегда434, что все толковательные структуры в основе мира, каким мы его знаем, суть всего лишь передвижные исторические декорации и что человеческое становление происходит либо за ними, либо среди них. В это историческое мгновение все вещи внезапно стали прозрачными, и история буквально обнажила свои структуры и составные части; очень важно не упустить момент в плане научного осмысления, ведь не исключено – такое уже многократно бывало в истории, – что прозрачность так же внезапно уйдет, а мир застынет в каком-то едином образе». Разве это не излишняя переоценка обстоятельств 1929 года: якобы через них можно прозреть всю историю и сущность исторического духа, причем возможность эта уникальная, неповторимая? В такие нервозные времена наука как раз должна выправлять сиюминутные настроения, сообразуя их с исторической неизменностью. Измерять все мгновением ока – значит делаться близоруким. Лишь тот, кто возьмет за правило взирать на целые столетия в их совокупности, сможет – с надеждой – что-нибудь разобрать в делах человеческих.
«Идеология и утопия» вышла три с половиной года назад, но за этот недолгий период обстоятельства изменились полностью: перестроилась вся конъюнктура – и государственная, и деловая, и интеллектуальная; чуть ли не звезды на небесах подвинулись. Мангейм и сам с тех пор поменял свои взгляды, как и я поменял свои. Наш автор сблизился теперь с философией (см. его статью «Социология знаний» в «Социологическом справочнике»), я же – с социологией. Мои полемические замечания, соответственно, имеют не только буквальный и актуальный смысл, но еще и смысл анагогический, проспективный, – всякий полемизм должен в конечном счете лучиться заревом иренизма. Вполне, на мой взгляд, возможно, что мы с Мангеймом будем все больше сближаться: в конечном счете мы оба подчинены живым законам социологии знаний и вынуждены им без лишних вопросов следовать. Все в движении, все изменчиво. И этому ходу вещей мы предпочитаем довериться.