Вот в чем мораль динамизма! Неудивительно, что после этого революцию нам описывают как «живое выражение силы общества», как «прорыв рационализированных устоев».
Есть даже какая-то внутренняя логика в том, что мировоззренческий нигилизм непременно увязывается с тяготением к идейной и общественной ликвидации всех «закоснелых форм». Ничего дурного – на уровне интеллектуальной дискуссии! – в этом нет, если убеждения эти, конечно, остаются всего лишь мировоззренческим кредо. Но вот когда они делаются научным выводом… Когда все это выдается за достижение «главной науки современности» и преподается в немецких школах как что-то общеобязательное… Тогда уже можно позволить себе возражать, и возражать решительно!
«Очень неправильно, – учит нас эта социология, – свое томящее беспокойство прикрывать нежизнеспособными категориями абсолютного порядка: искать „мифы“, грезить „величием как таковым“, предаваться идеализму и фактически, шаг за шагом двигаться к „бессознательному“ состоянию, до которого и так уже недалеко». Именно так, дословно, и сказано! Мы очень надеемся, что никакой научный авторитет не преградит немецкой молодежи – немецкой молодежи – чувство великого и тягу к идеализму. Мы верим, что будущие поколения ни в коем случае не обратятся к такому «образу мысли, в рамках которого все идеи дискредитированы, все утопии искоренены»; а по Мангейму, такой интеллектуальный подход «нужно всячески приветствовать как единственный способ овладеть современностью; нужно всячески приветствовать как трансформацию утопии в науку, как оружие против изолгавшихся идеологий, нисколько уже не удовлетворяющих требованиям действительности и нашего бытия».
Глядя на подобные рассуждения, всякий читатель, для которого немецкий дух остается чем-то неотъемлемым, поймет, почему я считаю столь необходимой критику современного социологизма.
Книга Мангейма начинается с толкования нынешних «жизненных обстоятельств», а завершается таким выводом: лучшее, что (по сей день) есть у нас «в области этики», – это «само бытие, основанное на нашей подлинности»; а понятие о «подлинности» определяется как «принцип объективности, спроецированный в область этики». Этой прямотой – вместо «подлинности»435 я бы сказал именно так – безусловно отмечены собственные убеждения самого Мангейма. Но когда утрату религиозного, духовного и нравственного содержания он предъявляет как совершившийся факт, как объективно установленное обстоятельство, как тенденцию, «подобающую» нашему времени, – здесь мы категорически не согласны.
«Полный распад всякой трансцендентности бытия», «релятивизация всех жизненных смыслов на социоэкономическом уровне» – вот это свершившийся факт? Не знаю даже, что меня здесь поражает больше: наивный догматизм или предубежденная слепота на любые ценности. Система Мангейма принуждает нас сделать «естественный» вывод: все те, кто верит еще в трансцендентность бытия и «спиритуализирует современность», – это отсталые романтики, с нечистой совестью отвергающие социологический анализ. Но нет, у этой социологии тенденций не выйдет так просто расправиться со своими противниками.
Вокруг нас сегодня разворачивается мощное, всеобщее интеллектуальное движение, направленное – из самых разных исходных точек – к одной цели: определению сущности человека. Чтобы выявить эту сущность, следует для начала раскрыть все соотношения, через которые человек связуется с природными и историческими основаниями собственного бытия; абсолютные категории тем самым релятивизируются. Мы не чисто духовные существа, нас в какой-то мере определяет и наша телесность, и наша раса, и наша психика, и наша нация и наше сословное происхождение. Конкретный человек может быть пи́кником (по Кречмеру), динарцем (по Гюнтеру), интровертом (по Юнгу); но при этом он еще и немец – а значит (надеемся), может быть сопричастным самому существу своего рода (по Гельпаху); наконец, человека можно определить и социологически – как горожанина или крестьянина, как пролетария, интеллектуала или кем еще ему доведется быть. Все эти – и многие другие – виды детерминации, конечно же, определяют человека. Но все-таки, если от всех от них отстраниться, то останется не пустое место – останется уникальная личность. А личность – это духовное явление.
Указание на все природные и исторические детерминанты никоим образом не «искореняет» царства духовного. Напротив, это важнейшие сведения, они раздвигают границы нашего сознания и позволяют лучше понять человека: в таком смысле все это можно только приветствовать. С другой стороны, мы не знаем, в какой последовательности работают эти детерминанты и существует ли их последовательность вообще. Скорее всего, по этому поводу вообще невозможно прийти к какому-то общему пониманию. И вот почему. Само то, в какой степени человек определяется разнообразными и даже противоречивыми детерминантами, влиянию которых он так или иначе подвержен, зависит в значительной степени от душевной организации этого человека. Отдельные люди и, наверное, целые сословия могут главным образом определяться через расовую принадлежность или – что, вообще-то, есть совсем другой случай – таким образом самоопределяться. То же самое касается и других определяющих факторов (то есть, например, профессии, социального класса, материального положения), а также всего многообразия психологических типологий и разного рода конституций. Этому обстоятельству до сих пор не уделяли достаточного внимания. Факт обобществления, допустим, совершенно по-разному определит разных людей, в зависимости от типа их конституции. Те, кто по своей конституции не особенно подвержен сторонним влияниям или в целом склонен обособляться от окружающего мира, тот, по сравнению с другими, и от социальных факторов тоже будет зависим гораздо меньше (по И. Хиршу). Здесь я говорю только про учение о конституциях, но в целом все то же самое касается совершенно любых факторов личностной детерминации. Наконец, итоги наших размышлений следует обратить к социологической системе и социологическим школам. Без этого социология останется дисциплиной наивной, и «новые горизонты сознания» ничего существенного ей не явят. Фихте когда-то сказал: «Философию выбираешь в зависимости от того, какой ты сам человек»; в полной мере это касается и социологии. Все это, конечно, вещи самоочевидные. Сейчас, однако же, дела обстоят таким образом, что самоочевидные вещи повторять нужно раз за разом. Притязания социологизма просто беспредельны, и потому хочется, чтобы сама социология тоже как-то испытывала и исследовала собственные психологические условности. Недавно такое требование зазвучало изнутри, из собственно социологической среды. Американский социолог Уилсон Д. Уоллис исследовал тему «Влияния интеллектуальных форм на метод и теорию»; вот что он утверждает: «В социальных науках есть такая тенденция – излагать чьи-то личные воззрения таким образом, будто они свободно парят в воздухе436, и будто воспринимать их правильнее всего в виде трансцендентальных феноменов единичного порядка. Но такой подход идет вразрез с реальным положением дел. Социолог, как и любой человек на свете, подвержен влиянию своего времени, и те идеи, которые он высказывает, тоже зависят от множества других идей, которыми он напитан, причем происходит это само по себе, хочется этого ученому или нет; влияние исходит от всего, что вокруг: стоит только как следует разобраться в идее, и сразу видишь, к чему относится она, а что – к ней. Чтобы понять мировоззрение, нужно понять и того индивида, который его придерживается. Теории этого индивида, его методы и выводы следуют напрямую из устройства самой личности, и личность нужно рассматривать отдельно, если мы хотим до крайних пределов вникнуть в конкретные теоретические построения». Все это непосредственно относится и к социологии Карла Мангейма.