Штефан шагал по Портленд-плейс, отмеченной на плане Оливии. Луна спряталась за низкими облаками, под моросью прохожие ускоряли шаг и низко опускали головы. На одинокого паренька никто внимания не обращал.
Стрелка на плане указывала на соседнюю улицу, и Штефан пересек пустую ленту мокрого асфальта. Кое-где темнели пучки сорной травы, пообок высилась половина здания, рядом — целая гора мусора и битого камня.
Штефан на секунду остановился, подставив лицо чистому английскому дождю. Вдали от ярких фонарей так спокойно! Запах крапивы напомнил, как они с Кристиной пробирались через заросли. С тех пор прошло всего несколько часов, а казалось, что целая жизнь. Строительный мусор слабо пах гарью и гнилью. Запах был мерзкий, но Штефану родной — примерно так пахло в доме, где жили они с Гердой.
По куче битых кирпичей Штефан поднялся к подоконнику второго этажа, сел и закурил. Ноги висели над обугленными балками, дальше пустота, еще дальше покрытая рябью вода — там плавали крысы и обломки досок.
Пикси позволила взять спички, и теперь Штефан мог курить. Он жалел, что не расспросил Пикси про Америку. Может, им с Гердой нужно забыть Мюллер-штрассе, собрать вещи и отправиться в Нью-Йорк? Ну или и Калифорнию… А что, джинсы у Герды уже есть.
Стоп, а где джинсы? К Пикси и Оливии Штефан их не приносил, значит, оставил в поезде или на улице выронил. Он вез джинсы Герде, которая так о них мечтала, и потерял.
Как можно быть таким глупым и небрежным?! Рот наполнился слюной, горло сжалось накатил страх, от которого никак не избавиться. Штефан столько всего потерял, а придет день, когда у него не останется вообще ничего. Штефана заколотило.
Чтобы успокоиться, Штефан потрогал медальон и сосредоточился на окружающей его мороси. Мелкие капельки в свете фонарей напоминали золотую пыль: плясали, когда он выдыхал, и снова летели вниз. Они летели, подолгу не падая, сверкали, как алмазы, а потом гасли.
Штефан вспоминает такой же дождь: капли ярко вспыхивают и растворяются во мраке. Герда стоит у бреши в стене, сквозняк ерошит ее волосы. Она бушевала весь вечер, но наконец успокоилась. Штефан тянется к ней спросить, как она, но от его прикосновения Герда не оборачивается, а взмахивает руками, наклоняется к черной пропасти, делает кувырок и исчезает.
Время в страхе замирает. Не может быть. Только что здесь была Герда, а теперь пустота. То, что он видел, просто невозможно!
Штефан несется вниз по искореженной лестнице. Среди обломков бомбардировщика стонет Герда. Он находит ее, стирает с ее лица грязь и кровь, а она цепляется за его рубашку. Штефан берет Герду на руки, но из ее разверстого рта вырывается дикий крик, и он садится в озерцо дождевой воды. Он прижимает Герду к себе, а она жалобно зовет: «Mutti… Mutti…»
Вскоре Герда отпускает рубашку Штефана, и она тяжелая, ему не удержать, — она выскальзывает из рук. Темная вода лижет ей щеку. По соседней балке бежит крыса, и Штефан отползает прочь. В озерце поднимается шторм. Вода с пленкой машинного масла захлестывает Герду, и она исчезает.
Вот что случилось. Теперь Штефан вспомнил. Правда слишком долго путалась в паутине сознания, но сейчас вырвалась на свободу. Крылья у Герды не выросли, и не было никакого олененка, который звал маму. Это Герда, Герда погибла в доме на Мюллерштрассе.
На лондонских улицах затихли шаги. Город за спиной Штефана почернел, и луна, окруженная созвездиями, посеребрила шпили и крыши. На крапиве появилась опушка инея, и тень лисы — саму лису не видно — остановилась вдохнуть запах мальчика. Мальчик сидел высоко над землей, не шевелился и почти не дышал.
Штефан щекою прислонился к ветру, и его осторожно обняла тишина. Искать Герду уже не нужно.
Звезды это отметили и начертили изящную диаграмму наступающему дню. Луна прошла свой недолгий путь и исчезла. Звезды спрятались. Небо стало фиолетовым. Запели птицы.
37
Теперь Майкл понимает: Франческа разочаровалась еще сильнее, чем он. Она выходила замуж, твердо веря, что любовь всесильна. Это непросто — понять, что ошиблась. Ошиблась Фрэнки и насчет себя: со временем она почувствовала, что не любит Майкла. Хотелось утешить ее, сказать, что это неважно, но от этого Фрэнки стало бы еще больнее.