— Конечно, вы считаете его неблагодарным эгоистом, позорящим память об отце. И вы правы. Он именно такой, но я все равно люблю его. Это вас удивляет?
— Ну как вам сказать…
— Не расстраивайтесь из-за меня, Ален. Знаю, я доставила вам больше хлопот, нежели любому врачу. Но я всегда жила своей жизнью и по своим понятиям. Мне уже поздно меняться.
— Черт побери, Эдда. Я и не думаю изменять вас, а лишь пытаюсь сохранить вашу жизнь!
— Жить и дышать — не одно и то же.
— Эдда…
— Нет уж, выслушайте меня. Жить — это больше, чем занимать место под солнцем. Жить — это любить и быть любимым, наблюдать, как сменяются времена года и как растут твои дети. Жизнь — это дружба и родство со всеми созданиями и потребность, чтобы тебя помнили не только за хорошенькое личико или крупный счет в банке. Поездка в Бостон, быть может, еще одна операция и долгое выздоровление отнимут бесценное время, нужное мне для других целей.
Мысль о ее смерти вызвала у него прилив негодования. Но он скрыл его.
— Чушь собачья, и вы прекрасно это знаете.
— Попридержите язык, молодой человек. — Ее тон тут же смягчился. — И перестаньте беспокоиться обо мне. Я знаю, что делаю.
«Пресс» — в беде. Газета, в которую десять месяцев назад Надя вложила свое сердце, душу и все сбережения, стояла перед опасностью банкротства.
Конечно, можно было попытаться спасти положение. Для этого надо было каким-то образом удвоить тираж, заработать несколько тысяч на рекламе или ограбить банк. И как только Надю угораздило взяться за газету, приносившую убытки последние пять лет подряд, и попытаться сделать ее прибыльной?
— Ты все еще хочешь заставить отца гордиться тобой, — пробормотала она вслух.
Джек Стенли Робертсон родился с типографской краской в венах, как говорили о нем в газетном мире, и столь проворными пальцами, что делал набор почти так же быстро, как машина.
В девятнадцать он унаследовал от своего отца газету «Ньюсвик» в родном Сузанвиле. Когда ему исполнилось тридцать, все журналисты уже были наслышаны о маленькой калифорнийской газетке и ее редакторе-новаторе. Первую премию Пулитцера он получил в тот день, когда ей, восьмилетней, удалили гланды. Второго Пулитцера он удостоился, когда она училась в средней школе и редактировала школьную газету.
В журналистском мире Робертсона считали принципиальным и бескомпромиссным человеком. Правда была его богом, а добывать ее — страстью. В «Ньюсвике» печаталось только то, что было проверено и перепроверено, и можно было смело верить каждому слову.
Отец отправил ее в колледж учиться писать ясно и свежо. После окончания учебы он намеревался передать ей все свои знания об информации, но она встретила Фреда Адама и моментально влюбилась в него без памяти.
Робертсон был в ярости.
— Парень работает на телевидении, — кричал он по телефону. — Пользуется косметикой и зачитывает чужие слова. За неимением фактов он многое выдумывает.
Надя любила их обоих и хотела, чтобы они любили ее. Она собиралась выйти замуж за Фреда, поехать с ним в Мехико и писать оттуда статьи в «Ньюсвик». Но вместо этого забеременела и на время перестала писать вообще.
«Ньюсвик» приказала долго жить — даже здание редакции сожгли дотла лесорубы, когда Робертсон разоблачил коррупцию в их профсоюзе. Вскоре умер и отец. Даже на смертном одре он не сказал дочери, что гордится ею.
Обнаружив, что барабанит пальцами по столу, Надя скривилась. Она не была нервной от природы. Да и давно уже не та импульсивная юная леди, какой была когда-то. Жизненный опыт и рождение дочери как-то быстро сделали ее зрелой. Ее жизнь давно подчинялась продуманным целям и тщательно взвешенным стремлениям никаких крайностей или экзотики, ничего необычного.
Пулитцер не помешал бы, но ей хватило бы и процветающей газеты, известной своей верной службой обществу и прогрессивной позицией по жизненно важным вопросам.
Неплохо бы иметь и пакет доходных акций, но ей хватило бы и скромного счета в банке, который позволил бы ей дать образование дочери и проводить ежегодный отпуск где-нибудь на солнышке.
И все было бы хорошо, если бы одиночество время от времени не давало знать о себе. Иногда она задавалась вопросом, суждено ли ей полюбить еще раз.
Она вспомнила о заросшем, укрощенном сном и похожем на мишку мужчине, в чьих глазах проглядывала долгая усталость и потребность в любви.
— Ну почему все всегда упирается в деньги? — пробормотала она, вспомнив о реальности…
— Этот вопрос занимает меня с тех пор, как я открыл свою практику.
Услышав хриплый мужской голос, она резко крутнулась в кресле.
Ну конечно, в двери стоял Смит с шикарной жемчужно-серой ковбойской шляпой в одной руке и горшком розовых африканских фиалок — в другой, в куртке из овчины и новеньких, еще не стиранных джинсах. Ей даже показалось, что у него начищены сапоги.
Они не виделись целую неделю после их «свидания» в гостиной. Ее шов прекрасно зарубцевался. Несколько дней ее тревожили лишь легкие тянущие боли.
Себе она призналась, что сознательно избегает доктора. Не столько из-за того, что он поцеловал ее, сколько из-за своей реакции на его поцелуй.
— Дверь, между прочим, была закрыта… — с вызовом спросила она.
— Я стучал.
В глазах Нади не было и намека на радушие. Ему казалось, она могла бы быть и приветливей.
— Что-то я не слышала никакого стука, — язвительно ответила Надя, отвернувшись. Желанным посетителем он явно не был.
— Иногда врачу приходится прибегать к крайним мерам, когда пациент в беде.
— Я больше не являюсь вашим пациентом и вовсе не в беде. К тому же мы заключили сделку: я оставляю в покое вас, а вы оставляете в покое меня.
— Мало ли какие бывают сделки. — Ален бросил шляпу на стол. — Как вы себя чувствуете? Какие-нибудь осложнения?
— Не из тех, что могут вызвать ваш интерес.
— Рад слышать это. — Чувствуя себя идиотом с нежным цветком в руке, он грохнул его на стол перед ней. — Вот, искупительная жертва.
Надя неприязненно взглянула на розовые лепестки.
— Ненавижу африканские фиалки — они вечно погибают. Зачем вы пришли?
— Пытаюсь найти способ уйти от извинений. В Надиных глазах промелькнула улыбка, но она тут же погасила ее. Что-то подсказало Алену, что он на верном пути.
— Для начала неплохо. — Надя откинулась на спинку кресла и скрестила руки на груди. Легкий шорох одежды вернул его к мыслям, которые он старался задушить на протяжении недели.
Ален услышал легкий запах ее духов, напомнивший о мягкой белой фланели. Сейчас он готов был даже покаяться.
— Я вел себя как ничтожество и очень сожалею об этом.
— И это, по-вашему, извинение?
Надя уже смотрела на него с большим теплом, а ее рот слегка округлился. Ален воспринял это как знак зарождения дружбы, которую хотел предложить ей.
— Полагаю, я смогу опубликовать объявление в вашей газетенке и…
— Газетенка? — Ее глаза сверкнули. — Да будет вам известно, что «Фри пресс» пользуется заслуженным уважением и славится незапятнанной репутацией! Она нахмурила брови. — Во всяком случае, в последние десять месяцев.
— Значит, она очень изменилась?
— А вы разве не заметили?
Сказать ей, что он ненавидит газеты и почти никогда их не читает, значит, потерять то немногое, чего он добился. Сказать же ей, почему он их ненавидит, и вовсе невозможно.
— У меня нет времени читать что-либо, кроме медицинских журналов.
— Первый способ остаться неинформированным, доктор Смит.
— Я информирован о том, что меня интересует. К тому же по роду своей должности я узнаю новости, вероятно, даже раньше вас. Во всяком случае, самые острые из них.
Надя неожиданно рассмеялась, и возникшее напряжение быстро улетучилось.
— Вы, возможно, правы.
Надя наградила его задиристым взглядом.