— Было бы еще хуже, если бы сейчас заявился еще кто-нибудь из офиса, — закончил я. Стефан был не единственный, у кого отлегло от сердца.
— Во всяком случае, жизнь продолжается.
— Не хотелось бы заниматься неуместным морализаторством, — вмешалась в разговор Мария. Ее голос слегка дрожал, она испуганно опустила глаза, увидев, что взгляды всей компании устремлены на нее. Если я и видел когда человека, который боится собственной смелости, то это, несомненно, была Мария, и именно в этот момент. Тем не менее она продолжала: — Мне кажется, вы все забыли, что человек умер. Боже мой, рядом с нами лежит покойник, а вы заботитесь только о том, где вы будете спать и что будет дальше?!
На несколько секунд воцарилась полная тишина, но не думаю, что это было следствием высказывания Марии. Мне показалось, что просто все (за исключением меня) были озадачены тем обстоятельством, что она вообще что-то сказала. Честно говоря, все просто позабыли, что она вообще здесь.
— Ты… ты права, — наконец вымолвила Элен. — Ты совершенно права, дорогуша. Но ничего не изменится, понимаешь? Люди умирают, а жизнь все равно продолжается.
Глаза Марии сверкнули.
— Может быть. Но тот факт, что жизнь продолжается, не исключает того, что можно проявить хоть чуточку уважения. И, пожалуйста, не называйте меня «дорогуша».
Элен заморгала скорее удивленно, нежели злобно. Возможно, ее тронули бы слова Марии, если бы она подобрала более подходящую интонацию или хотя бы более спокойную. Но голос Марии дрожал, и не от гнева, а от страха, и не перед Элен, а перед собственной смелостью.
— Как скажешь, милая, — наконец сказала Элен со слащавой улыбкой. Она демонстративно взяла свою чашку кофе, выпила остатки и встала. Быстрым и плавным движением она подхватила свою походную сумку и забросила ее за спину. Это было сделано не просто так. Все ее движения были точно рассчитаны и адресованы конкретному лицу, которое находилось здесь, среди нас. Этот совершенно особенный поворот корпуса, который выказывал ее ненавязчивую спортивную элегантность и силу и заставлял невольно сравнивать ее с эдакой голливудской красоткой, которая вот таким же движением перекидывает через плечо полотенце на теннисном корте. Элен воздержалась от того, чтобы продемонстрировать свою белозубую улыбку или откинуть со лба волосы, но все равно она была неподражаема. Я никогда не наблюдал ничего подобного ни раньше, ни, пожалуй, и после, и это движение явно было нацеленным ударом в лицо Марии. Ударом явным и болезненным. Это не добавило Элен симпатии с моей стороны, однако это показало мне, да и не только мне, что это была за штучка, Элен.
— Спокойно, друзья, — сказал Эд. Совершенно не к месту он поднял руку со сложенными в знак виктории указательным и средним пальцем, затем расцепил свои скрещенные ноги, оперся на них и решительно встал. Вслед за ним поднялись также Стефан, Юдифь и Мария, а я, сам не знаю, почему, все еще оставался сидеть. Через несколько секунд поднялся и я. Почему-то у меня было такое чувство, что именно я должен помочь нашей «серой мышке» с багажом, и не потому, что у меня был какой-то избыток вежливости, просто я был так воспитан, с чего бы мне вот так внезапно отказываться от своих привычек?
Однако, когда я уже был готов взять огромный чемодан Марии, напоминающий шкаф, к нему подошла Мария. Резким движением, словно разгневанная, она легко оторвала этот громоздкий чемодан от земли, без каких-либо серьезных усилий подняла его довольно высоко и направилась к двери. Эд нахмурил лоб, однако в этот момент ему хватило ума ничего не сморозить, а Элен изобразила на своем лице некое подобие улыбки, чем окончательно закрепила мою к ней антипатию. Я взял свою сумку, перекинул ее, пусть и менее эффектным и элегантным движением, чем Элен, через плечо и присоединился к остальной группе, которая к этому времени уже вся собралась у выхода. Решительным движением Стефан отодвинул красную штору и открыл дверь.
В помещение сразу ворвался холодный, сырой воздух. Было такое ощущение, что, подобно холоду и сырости, которые ворвались в помещение, сквозь брешь в нашей защите, невольно открытую Стефаном, устремилась сама темнота. Поспешно отогнав темные мысли, поправляя то и дело сползающую с моего плеча дурацкую сумку, я пристроился в конец нашей колонны и покорно, вслед за всеми, вышел из гостиницы.
Прежде чем выйти из гостиницы, я напоследок взглянул еще раз на закрытую раздвижную дверь, за которой лежали останки Флеминга, ожидая, пока о них кто-нибудь позаботится. Это было довольно неприятное чувство. У меня не было опыта в таких вещах, и, думаю, любой, находясь поблизости от только что умершего человека, будет подавлен, однако в этом моем чувстве было что-то другое. У меня было совершенно отчетливое ощущение, будто я оставляю Флеминга в беде, словно он нуждался в какой-то помощи, словно можно было еще что-то поделать.
Может быть, это из-за маленького выступления Марии? Мне показалось сначала, что я воспринял ее вспышку, как и все остальные, как дурацкую и неуместную, и я продолжал так думать. Но только до этого момента. Однако теперь я заметил, что ее слова на меня как-то подействовали. Пару секунд я боролся с абсурдным видением, будто вот-вот откроется раздвижная дверь и оттуда, шатаясь, выйдет обезглавленный Флеминг, чтобы упрекнуть нас в предательстве или чтобы забросать нас обломками своих костей. Я понятия не имел, насколько обидчивыми и мстительными бывают обезглавленные трупы.
Я старательно подавил эти мрачные мысли, повернулся спиной к двери и вышел из гостиницы.
Когда я оказался на улице, мне показалось, что еще больше стемнело. Может быть, так и было. Когда я приехал, я заметил свет в некоторых окнах, выходивших на улицу справа и слева. Сейчас освещенных окон было и того меньше, и, казалось, вместе со светом с окрестных улиц потихоньку уходит и жизнь. Было тихо, совершенно тихо, даже жутко. Нигде ничего не двигалось, и это в буквальном смысле. Конечно, в городке, подобном Грайсфельдену, глупо было бы надеяться встретить оживленную ночную жизнь, но эта абсолютно полная безжизненность угнетала. Стих даже ветер, и звезды на небе блестели, как крошечные сверкающие ранки, сквозь которые из мира вытекала жизнь, потихоньку, но неуклонно и неудержимо, с упорством стихии. Энтропия. Не знаю, почему мне на ум пришло именно это слово. Я всегда знал это, знал, что оно означает, но никогда еще до сих пор ко мне не приходило сознание, какое угрожающее состояние оно обозначает — оно наполнено безнадежностью каждого вздоха. Это — черта, за которой больше нет ни жизни, ни страха, ни боли.
Я был не единственным в нашей компании, кто чувствовал нечто подобное. Выйдя из гостиницы все той же колонной, мы остановились, выстроившись вдоль остановки общественного транспорта, словно дисциплинированная группа первоклассников, ждущих школьного автобуса. Цербер куда-то исчез, вероятно, в поисках транспорта, для того чтобы отвезти нас в интернат. Все молчали. Я почувствовал, что Юдифь инстинктивно придвинулась ко мне, как будто она понимала, что вот-вот произойдет что-то страшное.
Чтобы отогнать мрачные мысли, я попытаться придать им юмористический, позитивный смысл. Я — городской житель, для которого привычна бурная ночная жизнь, постоянная суета и шум Сан-Франциско и других крупных городов Америки. Я привык к телевизорам, которые никогда не выключаются, к шуму миллионов и миллионов машин, которые проезжают по улицам, к суете отелей и баров, мельканию ярких реклам. Просто мне трудно привыкнуть к такой тишине, она меня пугает, да и как я к этому мог привыкнуть, если я с этим никогда не встречался, вот и все.
Но это не помогало. Слова, которыми я пытался успокоить себя, были логически верными, но эта зловещая ситуация не подчинялась логике, логика не могла побороть этот полностью иррациональный страх, который охватил меня, и не только меня. С другими происходило нечто подобное, и, пожалуй, это было для меня еще более пугающим открытием. Стефан нервно оглядывался вокруг, а Эд, этот вечный трепач, потерял дар речи. Только Элен пыталась изображать что-то вроде невозмутимости, но ей это явно не удавалось.
У меня снова зачесалась рука. Я инстинктивно почесал ногтями поврежденное место и вздрогнул от сильной боли, которая пронзила руку между указательным и средним пальцами, словно в это нежное место вонзилась острая игла. Испугавшись, я отдернул пальцы и посмотрел на левую руку. В темноте, которая окружала нас, было практически невозможно увидеть поврежденное место, но я вспомнил, что чем-то поранил руку, когда я был возле Флеминга и видел, как взорвалась его голова. Наверное, это заноза. Когда мы приедем в интернат и я наконец смогу отдохнуть, я разыщу иголку и постараюсь вынуть занозу. Мысль об этой малоприятной процедуре, которая наверняка причинит мне новую боль, огорчила меня, но мой печальный, хотя и небольшой опыт подсказывал, что ничего здесь не поделаешь. Нет ничего неприятнее занозы, которая засела в твоем мясе и при каждом движении впивается в него все глубже и глубже.