Исповедь была краткой. Юноша, чистая и нервная душа, признался, что задушил двух молодых ведьм на Канаане только для того, чтобы дотронуться до их волос. Мог бы быстро застрелить, но вместо этого задушил. «У них были медвяные волосы», шёпотом сказал он. Интересно, подумал отец Прево, откуда он взял это слово — «медвяные».
— Ты испытывал к ним похоть, Мартин? — спросил он.
— Нет. Я просто хотел потрогать волосы, — сказал Мартин. — Но я больше не буду.
А почему бы и нет, подумал отец Прево, но вслух этого не сказал.
— Теперь ты гневаешься на себя, да?
Мартин кивнул. Прево наложил на него небольшую епитимью — триста «Аве Марий» — и сам прочёл одну, неизвестно зачем, готовясь читать мессу экипажу.
Свет из камеры просачивался через глазок, мутный, слабый. Девочка спала на полу головою к двери. Волнистые, блестящие волосы укрывали её грудь и плечи, как райские кружева. Неожиданно для себя самого Мартин Берель отключил наблюдение за тюремными камерами, ног не чуя, пришёл сюда и только у самой двери понял, что он собирается делать. Коридор был пуст, но время-то уходило, и он знал, знал, что это не грех. Да. Отец Прево дал ему это понять. Ему всего лишь хотелось прикоснуться к её волосам. Одним пальцем, ему и этого бы хватило. Не съест же она его, в самом деле.
Со светом в камере было что-то не то. Он замигал, выровнялся опять и стал медленно гаснуть. По углам начали сгущаться тени, и ноги Мартина сами сделали шаг назад. Он представил себе, как поворачивается и с облегчением идёт откуда пришёл, опять включает консоль, без опоздания входит в часовню. Слушает проповедь, причащается, теряет этот замечательный шанс на законных основаниях войти в камеру к ведьме. Он протянул руку и ввёл код в замок. Если его застукают, он честно скажет, что вошёл сюда потому, что заметил нелады со светом.
Дверь открывалась тяжело. Мартин налёг на неё и скользнул в неширокую щель. Девочка не проснулась. Он сделал к ней шаг, второй, ни о чём больше не помышляя, нагнулся и протянул руку к её волосам. Стоявшая в углу тень шелохнулась, шагнула вперёд и нагнулась над ним.
Прево нажал на кнопку. «Святая надежда» подхватила звон колокола и завторила ему всем своим металлическим телом. Она, казалось, тоже ликовала в вере. Те, кто спал в своих койках, очнулись и поспешили в часовню. Приближалось Причастие. Когда отец Прево вошёл и стал у амвона, смиренно дожидаясь опаздывающих, братья Бернар и Людвик затянули песню, и рыцари подхватили. Они пели чисто и громко, почти красиво, и священник привычно вёл строгим отеческим взглядом их голоса и души. Ему хотелось улыбнуться. Надо всеми его людьми, над ним самим нависла скорая физическая гибель, но это было неважно, потому что он готовился стать сосудом Бога в Преосуществлении. Ему было искренне жаль пилота, который не мог отлучиться из своей кабины. Все остальные уже были здесь, уже пели, не было только Мартина, и отец Прево слышал, как молодой рыцарь медленно и тяжело шагает по коридору ко входу в часовню — уж не читает ли он сейчас все те триста «Аве Марий»? — и отец Прево ждал его, с нарастающим раздражением ждал, а освещение вдруг немного померкло, и пора было начинать богослужение, а Мартин всё шёл ко входу в часовню, неторопливо хромая, и отец Прево приготовился ожечь его суровым взглядом, но тут свет померк ещё больше. В полумраке шагавший по коридору вошёл в часовню и бросил на пол большую белую тряпку.
Тряпка сочилась тёмно-красным. К её краю было приделано лицо Мартина, с волосами, с ушами, с открытым кричащим ртом. Потом отец Прево понял, что это не тряпка. Он оторвал от неё взгляд и наконец-то увидел, кто вошёл в его часовню.
2
Однажды он услышал вопрос: «Кто не хочет жить вечно?» и ответил: «К примеру, я». Он надеялся на покой, на который не имел права. За время жизни на земле его руки посеяли бесконечное поле трупов. Они ждали его за чертой, миллионы обиженных мертвецов с мириадами горьких претензий. Когда жизнь превратилась в ад, он продолжал отчаянно цепляться за неё, не желая остаться наедине ни с мёртвыми, ни с самим собой. Надо всем его бытием довлел яркий светлый кристалл, твёрдый ярый огонь чистоты, и порядка, и власти, высший аспект Закона, которому он пожертвовал всё и который дарил ему высоту. Существуя ещё во плоти, он ценил этот отблеск, бессознательно радуясь, что не может увидеть его чистый лик. Он увидел его за чертой.