Я сижу в машине, пристегнутая к детскому креслу… Рядом со мной сидит женщина… няня Лора… Мама еще раз смотрит на меня, целует и закрывает дверь машины. Няня Лора рассказывает мне сказку про Гадкого утенка… я ее хорошо знаю, но мне она очень нравится, и поэтому я внимательно ее слушаю… Дядя, который ведет машину, говорит: «Все Сева, можешь вылезти…», «Повторяю в последний раз, для Вас я — Всеволод, ясно?» «Да»… Сева перелазит ко мне и садится рядом. Няня Лора говорит: «Жан, хозяева будут недовольны. Почему Вы разрешили мальчику тайком отправиться с нами в машине?»… ей отвечает Сева: «Не твое дело, дура. Жан, делай, что тебе велено». Сева достает что-то из кармана… я чувствую боль, хнычу… и засыпаю.
Мои дальнейшие воспоминания прерывает мамин, наполненный отчаяния и боли, вскрик:
— Нет-нет-нет… только не это… только не Сева… Ариночка, как же я виновата…
Никита мягко уговаривает:
— Мама, не смей винить себя, слышишь? Здесь нет твоей вины.
— Но он же был семилетним ребенком…
— Он был семилетним ребенком с интеллектом, которому бы позавидовал любой взрослый человек.
— Все равно, здесь не хватает какого-то звена. Если бы все был спланировано и каким-то образом претворено в жизнь Севой, то расчеты показали бы опасность, грозящую Арине через модель ее няни и водителя. Сева же не был на тот момент Родичем.
— Значит, Сергей был прав…
Я перевожу взгляд на папу и вижу ничего не выражающее лицо. У него спокойное ровное дыхание. Он встречает мой взгляд и просит:
— Ариночка, что было дальше?
Окончание этого фрагмента уже находится у меня в голове, поэтому я продолжаю озвучивать свои воспоминания, не закрывая глаз. При этом стараюсь не выдать голосом всю ту боль, которую они причиняют мне на самом деле:
— Я проснулась в незнакомой комнате. Рядом сидит одетая во все черное женщина. Она тихо говорит: «Наша Мария проснулась, или хочет еще поспать?»… я пугаюсь и плачу… меня никто не утешает, никто ко мне не приходит, чтобы меня успокоить…
Папа подбегает ко мне… подхватывает меня на руки… и я выплакиваю ему в плечо всю боль отчаяния, страха и одиночества той двухлетней девочки, которая привыкла жить в заботе и любви, которая не могла понять, что плохого она сделала, за что ее все бросили, и в чем ее вина, за которую ее выкинули из привычного ей мира…
Папа убаюкивает меня, и я постепенно успокаиваюсь, но не из-за того, что мне стало легче, а из-за того, что в какой-то момент я осознала, что он тяжело страдает вместе со мной, считывая все мои эмоции.
— Папа, мне уже лучше, спасибо.
Я поднимаю к нему заплаканное лицо, и он тихо говорит:
— Папа… Мира, а я всегда говорил, что первым Ариночкиным словом будет «папа», помнишь?
Я поворачиваю голову и вижу, как мама пытается сквозь слезы улыбнуться такой слабой попытке моего отца приободрить и отвлечь ее:
— Конечно, Сережа, помню. Я все помню. Арина?
— Да, мама.
Теперь она улыбается по-настоящему, а не тем жалким подобием улыбки:
— По ряду причин мы жили тогда во Франции. Позволь мне объяснить тебе события того дня, — и продолжает уже без эмоций, — Мы всегда ездили эскортом. В тот день он состоял из четырех машин. Первая и последняя — охрана, во второй — ты с водителем и няней… и, как выяснилось, с братом, а в третьей — водитель, папа и я с Никитой. Сначала мы должны были отвезти Никиту к самолету — он вылетал в тот день к своему отцу, и уже оттуда был запланирован наш выезд на организованное Родичами мероприятие. Ты ехала в отдельной машине, потому что Никита только оправился после ангины — это был его первый день без температуры, и мы боялись, что он все еще может заразить тебя, находясь с тобой в одном тесном пространстве. Я же села с ним, потому что он уезжал на три дня, и мне хотелось продлить время, проведенное вместе с ним перед его отъездом. А папа… папа всегда и везде со мной. Вот так и получилось, что ты ехала в тот день отдельно от нас со своей няней. Мы подъехали к тому участку дороги, который длинным серпантином выходил на трассу… После четвертого поворота, когда мы вновь могли видеть машину, в которой ты ехала… Машина с тобой взорвалась на наших глазах… Арина, я плохо помню все то, что происходило после этого. Я была не в себе несколько дней. Если бы не Сергей и дети, не знаю, удалось бы мне пережить твою утрату, или нет. Я даже не помню день твоих похорон…
Папа усаживает меня на диван, присаживается у наших с мамой ног и продолжает:
— Были найдены останки женщины, мужчины и девочки… Мне и в голову не могло прийти, чтобы отдать то, что от тебя осталось, для экспертизы… От тебя и так практически ничего не осталось… Мы не дали этому делу официальный ход. Я, в своей тупой самоуверенности, решил, что обязательно найду виновных сам. Без долгих объяснений, скажу только одно — это не могло произойти, не будь в этом непосредственно виновен кто-то из Родичей. Арина, я — совершенный детектор лжи. Я лично допросил ВСЕХ Родичей. На это ушло несколько недель. Был лишь один, кто мог обмануть меня, потому что у него была равная моей Сила. И этот Родич был твоим дедом, моим отцом… Я отРодил, то есть убил, его сразу после того, как закончил допрашивать последнего Родича… Твоя мама не только возглавляла свой Род, но также была видным во всем Мире общественным деятелем. После твоей гибели… она ушла от всех дел… и полностью посвятила себя мне и детям… Еще долгое время журналисты пытались всеми правдами и неправдами разнюхать хоть что-то про тебя, про твое убийство, чтобы заработать на этой сенсации… Стоит ли говорить, что в их распоряжении не было ни одной твоей фотографии, пока ты еще была жива… и они делали все возможное, чтобы заполучить хоть какой-то твой снимок для своих статей и передач, посвященных твоей загадочной гибели. Но Родичи, контролирующие средства массовой информации, на корню пресекали любые их попытки…
Никита кладет руку на мамино плечо и тихо продолжает:
— Арина, тот, кто это сделал, не просто отрезал маме крылья… Тот, кто это сделал, практически уничтожил человеческую цивилизацию… Я имею в виду твоего брата Всеволода, который называет себя богом в Обетованном Королевстве, и который по-своему видит развитие и роль человечества на Земле… Но это совсем другая история. Ты готова вернуться к своей?
— Да.
— Ты не устала? Мы бы могли помочь тебе…
— Нет, спасибо. Мама, продолжим?
— Доченька, закрой глазки…
— Я вижу мужчину и женщину. Женщина говорит: «Какое чудесное дитя. Виктор, посмотри, ну прямо ангелочек с картинки»…
Я сижу все в той же комнате, в которой проснулась тогда… в дверь заходит женщина в черном, которую все называют «матушка»… Она говорит мне привести себя в порядок, потому что сейчас за мной приедут мои новые мама и папа…
Я в большой светлой комнате… Та женщина, которая называла меня «ангелочком» сюсюкает со мной, и меня это не раздражает: «Машенька, ну скажи ма-ма… Мария, тебе уже три года, и надо мной все подруги смеются — говорят, что мне подсунули дурочку… Ты только скажи ма-ма, и я дам тебе конфетку… Машенька, ну ты же любишь шоколадные конфетки»…
Мне пять лет… У женщины, которая хочет, чтобы я называла ее «мама», День Рождения. Ко мне подходит ее муж и говорит: «Мария, если ты сегодня не назовешь Сонечку мамой, то я тебя опять закрою на два дня в твоей комнате. Ясно?» Я киваю головой, но «мама» так и не говорю…
Виктор привез меня в больницу. Я подхожу к кровати, на которой лежит Соня. Она просит всех оставить нас одних. «Машенька, ангел мой, я умираю, мне уже сказали, что я умираю… Пообещай мне, что будешь хоть иногда вспоминать меня… Я ведь была добра к тебе… Скажи да, для меня это важно… Если ты действительно так считаешь, то Бог обязательно заберет меня в рай… Машенька кивни, что я была тебе хорошей мамой…» Я киваю… Потому что мне ее жалко… Потому что я хочу, чтобы она попала в рай… «Спасибо, Машенька, спасибо… А теперь слушай меня внимательно… Соня обо всем позаботилась… Соня о тебе позаботилась… Ничего не бойся — после моей смерти с тобой все будет хорошо… А теперь иди»… Перед тем, как выйти, я наклоняюсь и целую ее в щеку в первый и в последний раз…