И в нежной сутолке не зная, что начать,Душа не узнает прозрачные дубравы,Дохнет на зеркало и медлит передатьЛепешку медную с туманной переправы.
Ласточка
Я слово позабыл, что я хотел сказать.Слепая ласточка в чертог теней вернетсяНа крыльях срезанных, с прозрачными играть.В беспамятстве ночная песнь поется.
Не слышно птиц. Бессмертник не цветет,Прозрачны гривы табуна ночного.В сухой реке пустой челнок плывет.Среди кузнечиков беспамятствует слово.
И медленно растет как бы шатер иль храм,То вдруг прокинется безумной Антигоной,То мертвой ласточкой бросается к ногам,С стигийской нежностью и веткою зеленой.
О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,И выпуклую радость узнаванья.Я так боюсь рыданья Аонид,Тумана, звона и зиянья.
А смертным власть дана любить и узнавать,Для них и звук в персты прольется,Но я забыл, что я хочу сказать,И мысль бесплотная в чертог теней вернется.
Все не о том прозрачная твердит,Все ласточка, подружка, Антигона…А на губах, как черный лед, горитСтигийского воспоминанье звона.
«В Петербурге мы сойдемся снова…»
В Петербурге мы сойдемся снова,Словно солнце мы похоронили в нем,И блаженное, бессмысленное словоВ первый раз произнесем.В черном бархате советской ночи,В бархате всемирной пустоты,Все поют блаженных жен родные очи,Все цветут бессмертные цветы.
Дикой кошкой горбится столица,На мосту патруль стоит,Только злой мотор во мгле промчитсяИ кукушкой прокричит.Мне не надо пропуска ночного,Часовых я не боюсь:За блаженное, бессмысленное словоЯ в ночи советской помолюсь.
Слышу легкий театральный шорохИ девическое «ах» –И бессмертных роз огромный ворохУ Киприды на руках.У костра мы греемся от скуки,Может быть, века пройдут,И блаженных жен родные рукиЛегкий пепел соберут.
Где-то грядки красные партера,Пышно взбиты шифоньерки лож,Заводная кукла офицераНе для черных душ и низменных святош…Что ж, гаси, пожалуй, наши свечиВ черном бархате всемирной пустоты.Все поют блаженных жен крутые плечи,А ночного солнца не заметишь ты.
«Чуть мерцает призрачная сцена…»
Чуть мерцает призрачная сцена,Хоры слабые теней,Захлестнула шелком МельпоменаОкна храмины своей.Черным табором стоят кареты,На дворе мороз трещит,Все космато – люди и предметы,И горячий снег хрустит.
Понемногу челядь разбираетШуб медвежьих вороха.В суматохе бабочка летает.Розу кутают в меха.Модной пестряди кружки и мошки,Театральный легкий жар,А на улице мигают плошкиИ тяжелый валит пар.
Кучера измаялись от крика,И храпит и дышит тьма.Ничего, голубка Эвридика,Что у нас студеная зима.Слаще пенья итальянской речиДля меня родной язык,Ибо в нем таинственно лепечетЧужеземных арф родник.
Пахнет дымом бедная овчина,От сугроба улица черна.Из блаженного, певучего притинаК нам летит бессмертная весна.Чтобы вечно ария звучала:«Ты вернешься на зеленые луга», –И живая ласточка упалаНа горячие снега.
«Мне жалко, что теперь зима…»
Мне жалко, что теперь зимаИ комаров не слышно в доме,Но ты напомнила самаО легкомысленной соломе.
Стрекозы вьются в синеве,И ласточкой кружится мода,Корзиночка на голове –Или напыщенная ода?
Советовать я не берусь,И бесполезны отговорки,Но взбитых сливок вечен вкусИ запах апельсинной корки.
Ты все толкуешь наобум,От этого ничуть не хуже,Что делать, самый нежный умВесь помещается снаружи.
И ты пытаешься желтокВзбивать рассерженною ложкой,Он побелел, он изнемог –И все-таки еще немножко.
И, право, не твоя вина –Зачем оценки и изнанки, –Ты как нарочно созданаДля комедийной перебранки.
В тебе все дразнит, все поет,Как итальянская рулада.И маленький вишневый ротСухого просит винограда.
Так не старайся быть умней,В тебе все прихоть, все минута.И тень от шапочки твоей –Венецианская баута.