Есть между нами похвала без лестиИ дружба есть в упор, без фарисейства,Поучимся ж серьезности и честиНа Западе у чуждого семейства.
Поэзия, тебе полезны грозы!Я вспоминаю немца-офицера:И за эфес его цеплялись розы,И на губах его была Церера.
Еще во Франкфурте отцы зевали,Еще о Гёте не было известий,Слагались гимны, кони гарцевалиИ, словно буквы, прыгали на месте.
Скажите мне, друзья, в какой ВалгаллеМы вместе с вами щелкали орехи,Какой свободой вы располагали,Какие вы поставили мне вехи?
И прямо со страницы альманаха,От новизны его первостатейной,Сбегали в гроб – ступеньками, без страха,Как в погребок за кружкой мозельвейна.
Чужая речь мне будет оболочкой,И много прежде, чем я смел родиться,Я буквой был, был виноградной строчкой,Я книгой был, которая вам снится.
Когда я спал без облика и склада,Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.Бог Нахтигаль, дай мне судьбу ПиладаИль вырви мне язык – он мне не нужен.
Бог Нахтигаль, меня еще вербуютДля новых чум, для семилетних боен.Звук сузился. Слова шипят, бунтуют,Но ты живешь, и я с тобой спокоен.
Ариост
Во всей Италии приятнейший, умнейший,Любезный Ариост немножечко охрип.Он наслаждается перечисленьем рыбИ перчит все моря нелепицею злейшей.
И, словно музыкант на десяти цимбалах,Не уставая рвать повествованья нить,Ведет – туда-сюда, не зная сам, как быть, –Запутанный рассказ о рыцарских скандалах.
На языке цикад – пленительная смесьИз грусти пушкинской и средиземной спеси,Он завирается, с Орландом куролеся,И содрогается, преображаясь весь.
И морю говорит: шуми без всяких дум,И деве на скале: лежи без покрывала…Рассказывай еще – тебя нам слишком мало.Покуда в жилах кровь, в ушах покуда шум.
О город ящериц, в котором нет души –Когда бы чаще ты таких мужей рожала,Феррара черствая! Который раз сначала,Покуда в жилах кровь, рассказывай, спеши!
В Европе холодно. В Италии темно.Власть отвратительна, как руки брадобрея.А он вельможится всё лучше, всё хитрееИ улыбается в крылатое окно –
Ягненку на горе, монаху на осляти,Солдатам герцога, юродивым слегкаОт винопития, чумы и чеснока,И в сетке синих мух уснувшему дитяти.
А я люблю его неистовый досуг,Язык бессмысленный, язык солено-сладкийИ звуков стакнутых прелестные двойчатки…Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг.
Любезный Ариост, быть может, век пройдет –В одно широкое и братское лазорьеСольем твою лазурь и наше Черноморье.…И мы бывали там. И мы там пили мед…
«Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть…»
Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть:Ведь все равно ты не сумеешь стекла зубами укусить!
О, как мучительно дается чужого клекота почет:За беззаконные восторги лихая плата стережет!
Ведь умирающее тело и мыслящий бессмертный ротВ последний раз перед разлукой чужое имя не спасет.
Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас,Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?
И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб,Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.
«Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг…»
Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг –Язык бессмысленный, язык солено-сладкийИ звуков стакнутых прелестные двойчатки…Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг!
«Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым…»
Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым,Как был при Врангеле – такой же виноватый.Комочки на земле. На рубищах заплаты.Всё тот же кисленький, кусающийся дым.
Всё так же хороша рассеянная даль.Деревья, почками набухшие на малость,Стоят как пришлые, и вызывает жалостьПасхальной глупостью украшенный миндаль.
Природа своего не узнает лица,И тени страшные Украйны и Кубани…На войлочной земле голодные крестьянеКалитку стерегут, не трогая кольца.
«Квартира тиха, как бумага…»