7
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,И Гете, свищущий на вьющейся тропе,И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,Считали пульс толпы и верили толпе.
Быть может, прежде губ уже родился шепот,И в бездревесности кружилися листы,И те, кому мы посвящаем опыт,До опыта приобрели черты.
8
И клена зубчатая лапаКупается в круглых углах,И можно из бабочек крапаРисунки слагать на стенах.
Бывают мечети живые –И я догадался сейчас:Быть может, мы – Айя-СофияС бесчисленным множеством глаз.
9
Скажи мне, чертежник пустыни,Арабских песков геометр,Ужели безудержность линийСильнее, чем дующий ветр?
– Меня не касается трепетЕго иудейских забот –Он опыт из лепета лепитИ лепет из опыта пьет.
10
В игольчатых чумных бокалахМы пьем наважденье причин,Касаемся крючьями малых,Как легкая смерть, величин.
И там, где сцепились бирюльки,Ребенок молчанье хранит –Большая вселенная в люлькеУ маленькой вечности спит.
11
И я выхожу из пространстваВ запущенный сад величинИ мнимое рву постоянствоИ самосогласье причин.
И твой, бесконечность, учебникЧитаю один, без людей –Безлиственный, дикий лечебник,Задачник огромных корней.
Из Петрарки
I
Valle che de’lamenti miei se’ piena…
Petrarca[5]
Речка, распухшая от слез соленых,Лесные птахи рассказать могли бы,Чуткие звери и немые рыбы,В двух берегах зажатые зеленых;
Дол, полный клятв и шепотов каленых,Тропинок промуравленных изгибы,Силой любви затверженные глыбыИ трещины земли на трудных склонах:
Незыблемое зыблется на месте,И зыблюсь я… Как бы внутри гранитаЗернится скорбь в гнезде былых веселий,
Где я ищу следов красы и чести,Исчезнувшей, как сокол после мыта,Оставив тело в земляной постели.
II
Quel rosignuol, che si soave piagne…
Petrarca[6]
Как соловей, сиротствующий, славитСвоих пернатых близких, ночью синей,И деревенское молчанье плавитПо-над холмами или в котловине,
И всю-то ночь щекочет и муравитИ провожает он, один отныне, –Меня, меня! Силки и сети ставитИ нудит помнить смертный пот богини!
О, радужная оболочка страха! –Эфир очей, глядевших в глубь эфира,Взяла земля в слепую люльку праха –
Исполнилось твое желанье, пряха,И, плачучи, твержу: вся прелесть мираРесничного недолговечней взмаха.
III
Or che’l ciel et la terra e’l vento tace…
Petrarca[7]
Когда уснет земля и жар отпышет,И на душе зверей покой лебяжий,Ходит по кругу ночь с горящей пряжейИ мощь воды морской зефир колышет, –
Чую, горю, рвусь, плачу – и не слышит,В неудержимой близости всё та же:Целую ночь, целую ночь на стражеИ вся как есть далеким счастьем дышит.
Хоть ключ один – вода разноречива:Полужестока, полусладка. УжелиОдна и та же милая двулична?
Тысячу раз на дню, себе на диво,Я должен умереть на самом деле,И воскресаю так же сверхобычно.
IV
I di miei piu leggier’ che nessun cervo…
Petrarca[8]
Промчались дни мои – как бы оленейКосящий бег. Срок счастья был короче,Чем взмах ресницы. Из последней мочиЯ в горсть зажал лишь пепел наслаждений.
По милости надменных обольщенийНочует сердце в склепе скромной ночи,К земле бескостной жмется. СредоточийЗнакомых ищет, сладостных сплетений.
Но то, что в ней едва существовало, –Днесь, вырвавшись наверх, в очаг лазури,Пленять и ранить может, как бывало.