– Достанется же кому-то… – высказался я о наболевшем.
– Не тебе, не бойся. – серьезно сказал Дима, потом, видимо, оценил свои шансы и добавил, по прежнему твердо, – И не мне.
Я молчанием предложил ему продолжить рассуждения.
– Какому-нибудь авторитету или новому русскому. – продолжил Дима, – В любом случае, человеку с деньгами.
Я молча и уныло согласился.
– Но, ты знаешь, – неожиданно снова заговорил Дима, – Я ведь за нее любому уроду голову оторву. Пусть хоть одна мразь ее тронет…
Я обнаружил, что Дима снова озвучивает мои мысли.
– Да, – сказал я, – Я тоже.
– Видишь, Валюха, девчонка маленькая. Многие могут чего-нибудь попытаться… Так что смотри за ней. Если что – мне говори. Я любому зубы в глотку вобью.
Таким образом мы заключили странный союз по защите маленькой девочки, на которую оба смотрели совсем не как на маленькую девочку. Впрочем, союз этот так и не оправдал своего существования. У Кати и самой была тяжелая рука. И четыре года спустя мне довелось выслушать рассказ семнадцатилетнего прыщавого мальчишки, которого Катя чуть не свалила с ног ударом в челюсть.Довольно быстро я пришел к выводу, что записывать лекции – совершенно бессмысленное занятие. Если преподаватель рассказывает что-то действительно интересное, то лучше слушать его и не отвлекаться на записи. А если, что бывает чаще, из его уст льется бесконечным мутным потоком сводящая скулы нудятина, то ее не стоит даже слушать, а не то что записывать.
Эта моя манера раздражала многих преподавателей и, что самое странное, многих студентов. Преподаватели сначала косились на меня. Потом спрашивали, почему я не записываю. Потом удивлялись: «Как так – слушаете? И все запоминаете?» Правда, на экзаменах никто из них не вспоминал, что я всего лишь слушал.
Зато иногда ко мне оборачивались мои одногруппники и возмущенно или удивленно требовали объяснить, почему я позволяю себе смотреть в окно, когда они так усердно трудятся. Я ничего не объяснял. Хотя, понимаю – их раздражало, что человек, трудящийся меньше их, на экзамене имеет примерно такой же результат. Они почему-то считали это несправедливым.Так вот, значит… В тот день на моем крыльце умерла эта кошка, и я понял, что в моей жизни начинается новый этап. Я еще не знал точно, в чем будет заключаться его смысл, но смысл этот уже казался нехорошим.
В университете мои дела шли все хуже и хуже. Я даже не знаю, каким образом я сдавал экзамены. Каждый раз мне бессовестно везло.
Например, у нас была такая преподавательница – Булаева. Она одевалась в пушистые свитера и синие джинсы, и была примечательна тем, что ее решительности обычно не хватало даже для того, чтобы начать лекцию. Она входила в аудиторию, садилась за стол и разглядывала нас, мучительно краснея. Студенты спокойно трепались, выходили в коридор, пересаживались с места на место. Минут через двадцать кого-нибудь начинала мучить совесть, и он, взглянув на пунцовую Булаеву, принимался орать: «Тихо, все!» Булаева смотрела на него, с выражением затравленной благодарности в глазах, и продолжала молчать. Все сидели тоже молча и смотрели на нее. И это ее еще больше напрягало. Через несколько минут судорожных выдохов, с которых, очевидно, должна была начаться речь лектора, Булаева хватала лежащую перед ней тетрадку и начинала взахлеб читать пропадающим голосом что-нибудь из истории русской журналистики. Когда ее просили объяснить, она останавливалась на полуслове и перечитывала последний абзац.
Вне стен аудитории это была вполне нормальная жизнерадостная молодая женщина. Она жила в университетском общежитии. Ходили слухи, что она лесбиянка. Хотя я не понимаю, как это люди определяют подобные наклонности в других. По внешнему виду или по собственному опыту?
Однажды перед экзаменом Булаева назначила консультацию, на десять часов утра, как сейчас помню. Дело было под самый новый год. И, может быть поэтому, а может потому, что ее не воспринимали всерьез, так или иначе, но на консультацию никто не пришел. Я слонялся перед дверью аудитории с половины десятого. Я полагал для себя обязательным прийти на эту консультацию. Потому что на лекции Булаевой был всего один раз, и даже не знал точно, помнит ли она мое лицо.