– Моя мать говорила, что те, у кого зубы режутся поздно, всегда больше капризничают, – сказал папа. – У нас с Лесом прорезались в четыре месяца.
– Йа-йа-йа, – вставил Рагнар. – Slik liten tenner![2]
Рагнар и папа взяли вилки и начали есть. Фрэнк уже попробовал их еду, правда с ложки: пюре, немного курицы, зеленые бобы. Мама поставила свою тарелку на стол и села рядом со стульчиком Фрэнка. Вилкой она положила боб Фрэнку на поднос. Когда он дотронулся кончиком пальца до скользкого боба, папа, мама и Рагнар рассмеялись, хотя самому Фрэнку боб вовсе не показался смешным.
Но все без толку. Боль снова захватила его с ног до головы, а следом за ней – шум.
– Han nødvendig noe Akevitt[3], – сказал Рагнар.
– Нет у нас этой отравы, Рагнар, – ответил папа.
Шум в голове усилился.
Руки Фрэнка грохнулись на поднос, боб и корка хлеба подпрыгнули.
– Надо что-то сделать, – начала мама. – Моя мать говорит… – Но, взглянув на папу, она замолчала.
– Что? – спросил папа.
– Ну… Рагнар прав. Надо связать узлом чистую тряпку и смочить ее ви́ски. Он пожует тряпку, и боль уймется.
Шум стал не то чтобы громче, но более пронзительным и прерывистым. Фрэнк заколотил ногами по стулу.
Папа наклонил голову и сказал:
– Ладно, попробуй.
Положив вилку, мама встала из-за стола и вышла. Фрэнк проследил за ней взглядом.
На папу Фрэнк смотрел раз в пять или десять реже, чем на маму, даже если они оба были с ним в комнате. Это казалось ему совершенно естественным. Папа был высоким и шумным. У него был большой рот и крупные зубы, волосы торчали вверх, а нос резко выдавался вперед. Когда папа обнимал его, ему казалось, что его стискивают, а не ласкают. Когда папа поднимал его и приближал к нему свое лицо, Фрэнк ощущал какую-то резкость, от которой у него дергался нос. Когда папа касался его, он чувствовал грубую шершавость его пальцев и ладоней на своей детской коже. Рядом с папой он выглядел меньше. А еще Фрэнк обнаружил, что в присутствии папы шум в голове чаще усиливается. От Фрэнка это никак не зависело. Просто так получалось. И теперь, когда мама надолго ушла, Фрэнк отвернулся от папы и уставился в окно.
– Так, – вернувшись, сказала мама. – Вот, нашла в буфете. Но узел нужно слегка обсыпать сахаром, иначе ему будет слишком горько.
Она взяла с полки чашку и что-то налила в нее. Потом подняла столик стульчика Фрэнка, придерживая ребенка одной рукой, а затем взяла его на руки и посадила себе на покачивающееся колено. Шум заметно стих. Тем не менее она все же вложила что-то ему в рот, что-то обжигающее, но потом показавшееся ему влажным и сладким, да и в любом случае это вполне можно было сосать.
– Рагнар, – сказал папа, – по-английски это называется «сахарная титька».
– Ох, Уолтер, – возмутилась мама. – Честное слово…
– Sukker smokk, – повторил Рагнар.
– Уверена, что, пока вы чистите свинарник, ты учишь Рагнара отборным английским непристойностям, – сказала мама.
Рот Фрэнка принялся за работу, поглощая сладость через горечь. Обычно, пока он сосал, он смотрел на маму, на изгиб ее скулы и светлую прядь волос, прикрывавшую ухо, но сейчас он уставился в потолок. Тот был плоский, и чем больше он сосал, тем, как ему казалось, все ниже опускался потолок, становясь все ближе.
– Он заснул? – это было последнее, что услышал Фрэнк.
Покачивание продолжалось.
Научившись ползать, Фрэнк обнаружил, что многие двери для него закрыты. Большую часть времени он проводил в столовой – подальше от печки в гостиной или от духовки на кухне. Многого из того, что раньше доставляло ему удовольствие, теперь он был лишен, в том числе ежедневного чудесного полета ложки. Теперь ложку ему давали только тогда, когда он надежно устраивался на своем высоком стульчике в кухне (теперь его пристегивали ремнем, поскольку ему ничего не стоило, изогнув спину, сползти вниз под столик, чтобы оказаться на полу и отправиться его исследовать). Что бы он ни поднимал, пусть даже самую мелочь, у него тотчас отбирали, прежде чем он успевал хотя бы бегло рассмотреть добычу, не говоря уж о том, чтобы сунуть ее в рот. Все, что он успевал схватить, отнимали и заменяли крекером, но он уже досконально изучил крекеры и больше не находил в них ничего занимательного.
Ему не оставалось почти ничего, кроме как стоять возле одного из тростниковых стульев рядом с манежем и барабанить по нему руками – то одной, то другой, иногда по очереди, а иногда вместе. Тростниковое сиденье и деревянный каркас интересно сочетались друг с другом. Если он бил кулачком по дереву, ему было немного больно, но не слишком. Ударившись о тростник, кулачок подскакивал. Еще он смеялся, опрокидывая стул, однако при этом он и сам мог упасть: пускай он уже лучше умел держаться на ногах, но все еще пока не ходил. Эти соблазнительные ощущения все же не могли заменить все остальное в доме: лестницу, окна, корзину с хворостом, книги, которые можно было открывать, закрывать и рвать, кресло-качалку, которое можно было опрокинуть, кота, за которым можно было гоняться (но не поймать), бахрому ковра, которую можно было жевать. Он даже не мог больше выходить на крыльцо. Когда дверь открывалась, сквозь нее врывался холодный ветер, заставляя его резко вздыхать.