По стеклу ползли капли. Какое-то дерево качалось за окошком. Папа встал на подоконник и приложил ухо к самой форточке. Потом он тихонько открыл форточку и пытался просунуть в нее голову. Но это ему не удалось. Он вдруг вспомнил про древнюю Грецию и поспешил прочь от окошка.
— Достаточно! — закричал он Пете. — Нечего глазеть! Подумаешь: красные или какие там — мне это совершенно безразлично. Сегодня стреляют, завтра будут стрелять, послезавтра, год, два, десять. Бах-бах!.. И гимназия десять лет будет закрыта… А вы извольте забыть немецкие спряжения, потом русский язык, потом станешь идиотом, потом — хлоп — пошел с сумой по миру!.. Закрытая гимназия…
Папа умолк, внезапно смущенный своими словами о закрытой гимназии. Он вдруг спросил Петю:
— Директор уезжает?
— Уезжает, — ответил Петя, — с белыми. И инспектор с инспекторшей. И еще Рыбий глаз.
— Какой такой Рыбий глаз? — спросил отец.
— Это у нас надзиратель есть, так называют.
— При чем тут Рыбий глаз! — рассердился папа. — Тут ты знаешь что… — Он в волнении снял очки, протер их и опять надел. — А ты со всякой ерундой суешься! Глаз!.. Ты знаешь, что теперь директор о тебе подумает? Ты на закрытии не был, в последний день, когда директор речь говорил?
— Нет, — сказал Петя. — Ты сам не велел.
— Дело не в том, кто велел, кто не велел! Болван!.. Он подумает, что ты нарочно. Будто ты и рад, что гимназия закрывается, а он уходит с белыми, что мы с тобой только и ждали этого…
— Ну и пусть думает, — сказал Петя. — Он уезжает.
— Почем ты знаешь? Сегодня уезжает, а завтра приезжает!.. Нужно сейчас же пойти туда к нему. Сию же минуту, пока не поздно. Так и так, мол, сказать, что у тебя был флюс. Попрощаться, пожелать всего доброго… Тебе ничего не сделается…
Папа засуетился страшно, вскочил и сразу же принялся надевать пальто. От волнения и спешки руки его никак не могли попасть в рукава, очки падали с носа. Папа схватил с гвоздя Петину шинель и бросил на стол. Сам он принялся надевать чистый воротничок и галстук.
«Действительно, ничего не сделается. Хотя противно идти кланяться Штраубе, — подумал Петя. — Зато побываю на улице».
— Сегодня уезжают, а завтра приезжают. Ничего не знаем, что еще будет, — бормотал отец, борясь с рукавами. — Вызывает тебя после возвращения и говорит: «Так, молодой человек. Вам, значит, больше нравится красная школа?..»
Он одернул на Пете шинель и осмотрел его.
— Фуражку наденешь форменную. Будешь идти по городу — пусть все знают, что ты гимназист… Мы идем с визитом к директору. Молчать! Ты чувствуешь себя гимназистом и вовсе не ожидаешь никаких этих красных! — сказал он громко, чтобы слышали соседи. — Может быть, щеку подвязать, чтобы видно было, что флюс был? Как звать-то твоего этого Штраубе?
— Карл Эрнестович, — сказал Петя. — Не надо щеку подвязывать.
— Надо, раз говорят! — прикрикнул на него отец, доставая из сундука платок. — И вежливее будь. Скажешь — Карл Борисович…
— Эрнестович.
— Все равно. Хоть Черт Иванович. А ты будь вежливее. Не растаешь.
Папа обвязал дрожащими руками Петину голову платком, прикрыл сверху фуражкой и еще раз осмотрел Петю.
— Нечего кукситься. Когда я был маленьким, у меня тоже был флюс… Поторапливайся.
Схватив Петю за руку, он вышел в коридор, поспешно спустился по лестнице, почти сбежал, перескакивая через две ступеньки, и быстрыми шагами пошел по улице, увлекая за собой Петю.
…Петя помнит предвечернюю улицу, холод, какое-то особенное выражение озабоченности и тревоги, которое, казалось, было написано на всем: на темном небе, на лицах проходящих людей, даже на фасадах знакомых домов. Но вместе с тем казалось удивительным, что все предметы, издавна известные в этом городе, продолжали находиться на своих местах: стояли афишные будки, булочная, в окнах аптеки лежали стеклянные шары с кислородом; под вывеской оптического магазина покачивались от ветра огромные синие пенсне с надписью: «Оптик К. Берг».
Петя с удовольствием разглядывал спешащих мимо него людей, проезжавшие повозки, нагруженные мешками, ящиками, сундучками, солдат, идущих за повозками. Они кутались в шинели, в английские тужурки, в зеленые и негреющие солдатские одежды.
Один солдат нес под мышкой живого гуся. Гусь тоже не кричал, а смотрел спокойно по сторонам, словно понимал всю многозначительность окружающего.
Все это было очень хорошо. Единственно, что Пете не нравилось, — что он должен идти с подвязанной щекой, как девчонка. И еще — что отец его так спешил и не давал как следует осмотреться.