Они приходят к мамашам богатых учеников и предлагают старые щепки. Мамашу вовсе не интересует звук, но очень интересует, чтобы щепки были итальянскими и имели приличную марку. Есть страшная сила в этом мире: сила общественного мнения.
Обаяние марки сильнее звука. Даже лучшие скрипачи часто находятся под влиянием этого опиума и не всегда тверды в просвещенном своем мнении относительно чисто звуковых качеств инструмента. На Западе говорят: все знаменитые скрипачи, кроме Сарасате, всю жизнь меняли и перепродавали свои скрипки, как любители — лошадей.
Науки же о скрипках по существу нет. И цены на инструменты скакали часто в зависимости от странных обстоятельств.
Все Амати, например, ценились потому, что на нем играл Венявский. Потом оказалось, что велик был лишь Никколо Амати, а у Венявского был Андрео — посредственная вещь.
Штайнеры ценились потому, что их мало. Потом серьезным мастером было установлено, что это скверные инструменты.
Маджини же, напротив, котировался всего в 250—300 франков. Когда же на нем стал играть Берио, цена Маджини подскочила сразу до 3 тысяч франков. Тут же начались трудолюбивые подделки под Маджини. Говорят, инструмент Берио имел задумчивый, меланхолический голос; его начали подделывать. Голос котируется на рынке.
На помощь продавцам приходят «авторитеты», они работают от души и на процентах. Здесь существует целая система набивания цен на имеющиеся на рынке «товары». Это страшная цепь, начинающаяся от многих музыкальных педагогов и кончающаяся частенько вершинами музыкального мира, — цепь, в которую закована скрипка. Не раз наружу всплывали скандальные истории со спекуляцией явным браком, в которых были замешаны великие имена.
Инструментоведы-скрипковеды ничего не говорят о законах зависимости между формами скрипок и звучанием, но расхваливают их древность и, захлебываясь, живописуют красоту форм. Это реклама миллионного товара, имеющегося на рынке.
Коллекционеры играют на повышении и понижении. Они придерживают и спускают разные категории товара. Это — огромная биржа скрипок, биржа, спекулирующая музыкой.
Мастера заинтересованы в том, чтобы скрипка оставалась такой, как есть, иначе из рук будут выбиты огромные капиталы существующих инструментов. Наоборот, «итальянка» здесь держится крепче, чем лак Страдивария. Это та трагедия скрипки, которая сковала ее развитие от Страдивария до наших дней.
Уже при жизни Страдивариуса выполнялось много подделок под него. Сейчас подделки ходят по миру чуть не пачками. В Вене в конце прошлого века была закрыта навсегда известная фирма «Цах» за то, что поставила это дело на слишком широкую ногу; она наладила массовый выпуск неплохих копий Страдивария и Гварнери и сбывала их при посредстве виднейших скрипачей.
«Если бы скрипичные мастера добросовестно, без утайки говорили о тех старинных скрипках, которые прошли через их руки, — записал Добрянский в дневнике, — все, что они знают о них, то подавляющее большинство инструментов, которые находятся у них как их собственные или на комиссии, не могли бы быть проданы».
Это молчаливый сговор, круговая порука людей, касающихся скрипки.
…Понемногу эти мысли принимали более определенную форму. Безумные мечты одесского мастера о науке и скрипке иногда казались ему мечтами Дон Кихота, не знавшего науки жизни и денег. А каждый день показывал такие детали и открывал такие тайны, которые рисовали ужасную картину: негласный интернационал скрипичных спекулянтов.
…Некоему жителю Аахена принадлежит скрипка мифического Дуффопругара, считающегося одним из первых скрипичных мастеров. Это древний ветхий инструмент. На завитке его ручки мастер изобразил свою собственную голову. На боках же скрипки начертано искусной рукой: «Я жила в лесах — молчала. А мертвая — я сладко пою». Он оказался роковым пророком, этот мастер; мертвая скрипка пережила гораздо больше времени, чем ей полагалось. Так мертвое хватает живое. И мертвая голова Дуффопругара смеется над живым мастером Добрянским.
Скрипки, скрипки, скрипки. Большие, маленькие, старинные, роскошные, с разными голосами и собственными биографиями — целая галерея уникумов. Мастер, влюбленный в скрипку, приехал, очевидно, на некое эстетическое пиршество, — перед ним открылись двери сокровищниц…