Хорст не смог удержаться от улыбки, прочитывая это письмецо уже пятый раз, гордо останавливаясь глазами на тех словах, которые были написаны правильно, и прощая те, которые были с ошибками.
«Wievielen Malen können Sie das lesen?» [«Сколько можно его читать?» (нем.)]
Криг закашлялся, задав этот вопрос, и потянулся к кофейнику, стоявшему на невысокой железной печке, а затем продолжил уже на английском языке, таком же гортанном, как и его немецкий: «Ты читаешь его уже целый день сегодня. И ты не единственный такой дед в мире».
«Это ее первое письмо, и оно не Санта-Клаусу адресовано, да к тому же она пытается писать по-английски».
Криг фыркнул: «Фигня это всё, пустая трата времени», сказал он, наливая остатки варева, которое с трудом можно было назвать кофе, в погнутую кружку, с его именем, нацарапанном на боку.
Хорст сказал: «Ведь твой внук написал это на кружке. И ты никогда не с ней не расстаешься».
«Yah» («Да», нем.) Криг отпил из кружки, как обычно, неаккуратно, капая. «Потому что я ей пользуюсь».
Он стряхнул с бороды капли кофе, затем бросил серебряный сигнальный свисток, болтавшийся у него на цепочке, и пистолет Кольт на небольшой деревянный стол рядом с печью. Он грузно опустился на матросскую скамью, и складки мяса у него на бедрах поглотили большую ее часть.
Скамья застонала, но не настолько громко, чтобы заглушить океан, плескавшийся о железный корпус корабля. Эхо бьющихся волн не прекращалось никогда, но за годы, проведенные старыми морскими волками Кригом и Хорстом в океанах, они стали к нему глухи.
Вестовой, не говоря ни слова, принес ему только что вскипевший кофейник со свежим кофейным варевом, а Хорст тем временем сунул письмо своей внучки в один карман, пистолет – в другой, и повесил на шею свисток. Криг, как обычно, пробурчал ему предупреждение быть осторожней, ныряя под перекладиной, когда тот будет подниматься по лестнице на верхнюю палубу.
Хорст всегда под ней пригибался.
«Брумгильда» была самым новым кораблем, на котором когда-либо ходил Хорст, и для него вахта на палубе означала прямо-таки время восхищения этим судном, особенно когда она шла полным ходом, на всех парах, вот как сегодня.
У него была привычка проходить по судну с кормы к носу, еще со времен, когда он был простым сопляком-матросом, чтобы, зайдя за поручни, за этот последний элемент оснастки судна, взглянуть вниз, на ватерлинию, увидеть, как корабль разрезает океан, почувствовать качку судна.
Руками он чувствовал дерево и сталь, он помнил каждую деталь, инстинктивно чуя, когда они функционировали надежно. И такая почти интимная связь Хорста с кораблем позволяла ему почуять, когда судно должно было попасть в болтанку килевой качки; а когда грозила какая-то реальная кризисная ситуация, он ощущал ее собственными нервами, жалившими его, как иглами.
Двигаясь к корме и проверяя надежность крепления спасательных шлюпок, Хорст подумал, что ни о чем лучше «Брумгильды» и мечтать нельзя. Она была точно такой, какой и должна быть, в десять склянок, со свернутыми якорными цепями, тщательно запертыми грузовыми трюмами.
Он зажег свою глиняную трубку, прислушавшись к сердцебиению механизмов двигателей «Дей, Саммерс & Компани» [британская судостроительная компания паровых двигателей]. Он знал, что будет сильно скучать по этому пульсу, когда оставит море. Он вновь коснулся кармана, нащупав в нем драгоценное письмецо, и двинулся дальше, к поручням на противоположной стороне, но тут вдруг остановился, вскинув голову.
Он что-то почувствовал. Там что-то было, где-то там, во мраке. Он прислушался, встревожившись. Чувствуя, как нервы его напряглись, их кольнуло.
А затем он услышал скрежет.
Звук этот был низким и механическим. Словно стон металла по металлу, изгибающегося перед тем, как быть разрезанным, он рос и усиливался, становясь все громче. Хорст посмотрел на трубы корабля. Из них вздымался вверх пар, ровно и без разрывов. Никаких вроде бы неполадок.
Стон превратился в стальной визг.
Он схватил латунный корабельный рупор и дунул в него в свисток в сторону машинного отделения. Визгливый скрежет, исходивший откуда-то вокруг него, усилился, как будто молотя по воздуху и разрезая барабанные перепонки горячим, невидимым лезвием. Он зажал руками уши и зажмурился, словно пытаясь защититься, как-то отгородиться от этого. Непонятно чего.