Епископ Фальконе вышел из крытой двуколки вместе с двумя молодыми священниками. Несмотря на то, что было уже два часа ночи, Малберри-стрит была переполнена народом. Все старались рассмотреть Его Высокопреосвященство в свете газовых фонарей.
Дверь бюро открылась еще до того, как епископ взялся за ее ручку. Перини, лысый и толстый мужчина, почтительно поклонился, а затем молча провел епископа через смотровую комнату в помещение для подготовки трупов.
Здесь епископ двинулся среди фарфоровых столов, где на свежих покрывалах лежали останки человек десяти матросов, с именными бирками, прикрепленными к наиболее крупным частям тела. Он просмотрел их имена, а затем остановился, там, где лежали лишь две головы, обе принадлежавшие молодым людям, глаза которых были пожраны крабами, а рты застыли раскрытыми в крике ужаса.
«Perché mostrare questo?» («Зачем это показывать?», ит.)
«Ради правды и справедливости, Ваше Высокопреосвященство», ответил Перини.
Один из священников отвернулся, перекрестившись: «С какой стати вы просите Его Высокопреосвященство о «справедливости»? Требовать возмездия? За что? За несчастный случай? Катастрофу? Привести его сюда – это какая-то ужасная, неудачная шутка, издевательство какое-то».
«Отец, прошу прощения, но вы должны были это увидеть».
Перини подошел к столу, где лежал изуродованный и вскрытый труп матроса. «Мой племянник Аугусто, на руке видно вытатуированное имя его матери. Уроженец Палермо, никогда никаких проблем в жизни у него не было, до тех пор, пока он не добрался до территориальных вод Соединенных Штатов. И этих мальчиков довез сюда, до берега, даже не их военный флот, а рыбацкое судно, обнаружившее то, что от них осталось. И не американское, а сицилийское».
Епископ сказал: «I nostri fratelli, il nostro sangue» («Наши братья, наша кровь», ит.).
«Sì (Да), наши братья, наша кровь. И «Регина» – уже не первое погибшее итальянское судно. За несколько недель уже шесть «несчастных случаев». Сотни погибших, а Соединенные Штаты воротят от них морду – как трусы – и не хотят брать на себя никакой ответственности, хотя это происходит прямо у их порога. Вот где издевательство».
«Это не вопрос церкви».
Перини указал на лежавшие вокруг человеческие останки: «Молю вашего прощения, Ваше Высокопреосвященство, но эти мальчики могли бы прожить здесь всю свою жизнь, но они были жесточайшим образом убиты. Мы чужаки в этой стране, поэтому нас никто не желает слушать. А вот к вам прислушаются, если вы скажете свое слово, это другое дело, за вами сила Рима».
Священник спросил: «Вы осознаете, о чем вы просите? Ответственность, которую должен будет взять на себя Его Высокопреосвященство?»
Перини опустил голову в знак уважения, вручив священнику толстый конверт: «Я это осознаю. Вот письмо, одного из этих погибших мальчиков, его отец – funzionario del governo (правительственный чиновник) – но не здесь, а за тысячи километров отсюда. А вы здесь, Ваше Высокопреосвященство. Вы можете стать гласом мертвых».
Епископ повторил: «La voce dei morti» («Гласом мертвых»), посмотрел на священника, а затем сказал: «Мы постараемся быть услышанными».
* * *
Комендор-сержант прижался спиной к холодному камню, сгорбившись, но продолжая держать винтовку на коленях, наведя ее на Немо, который пытался затянуть покрепче повязку на плече скованными цепью руками. Свеча рядом с ним уже догорела до фитиля в лужице, окруженная обгоревшими газетными вырезками и буквами, некоторые из которых все еще сворачивались в слабом огне.
Сержант сказал: «Что, из-за всего произошедшего, чувствуешь себя каким-то особенным, да?»
«Ну, я еще жив».
Немо склонил голову набок, словно играя на скрипке, высвобождая пространство, чтобы попытаться обеими руками в оковах схватить пальцами ткань и ее затянуть: «Не думаю, что ты станешь мне помогать».
Сержант показал ему винтовку: «У меня для тебя есть только новенький Ремингтон с поворотным затвором. Такая помощь тебе подойдет?»
Немо удалось, наконец, затянуть повязку: «Что у тебя есть, – так это только очень специфические указания в отношении меня».
«Ты всегда говоришь совсем не так, как все здесь. Откуда ты вообще родом?»
«Моя родина – Мир. Знаешь такой?»
Сержант поднялся, царапнув стену штыком, свисавшим у него с пояса: «При всей твоей хитрожопости ты все равно ни хрена так и не понял. Тут мой дом, и я тут хозяин». Он бросил к ногам Немо мешок заплесневелой муки: «Это вот тебе».