Поговорили еще о деталях, например: надо ли ставить в известность профсоюзных боссов? Выяснилось, что в то время в этой отрасли вообще не было действующего профсоюзного руководства. Я спросил, не будет ли целесообразно ввести в комитет кого-нибудь из жителей Триполисштрассе, не работающих на заводе.
— Весь вопрос в том — кого, — сказал Келлер. — Уж не Купера ли Пророка?
Мы засмеялись.
— А может быть, Юлиана Яхеба?
Они думали и гадали, качали головами в чаду ручного фонаря, и Тамм сказал:
— Не знаю, он, говорят, коммунист.
— Ну что значит коммунист, — сказал я. — Старый человек, живет на отшибе, бобылем, торгует понемножку пивом и бензином, уж какой тут может быть особенный коммунизм.
— Но он был в Испании тогда, поехал туда добровольцем и…
— Нет, они и не думали участвовать в гражданской войне, что вы! Он и некий Штруб записались участвовать в каких-то гонках, поехали, пробыли там с месяц, а тут началась война. Юли нам как-то сам рассказывал в пивной.
Он еще утверждает, что в конце двадцатых годов победил в шоссейных гонках и завоевал первенство Швейцарии, но Матис думает, что красное трико со швейцарским крестом ему попросту сшила Эльза.
Так или иначе, Юлиан Яхеб отпал как личность подозрительная, и одновременно отпал вопрос о представительстве жителей улицы в комитете. Они непременно хотели ввести в комитет меня. Но я счел нужным отказаться. Во-первых, сказал я, я здесь всего четыре месяца, а во-вторых, возможно, вы еще будете рады иметь в моем лице человека незаинтересованного, третейского судью. А в-третьих, кто тогда выдвинет ваши кандидатуры в комитет? Вы же не можете сделать это сами. Это я возьму на себя.
Теперь каждый вечер обсуждались детали, была составлена программа из пяти пунктов; она излагалась в заявлении забастовочного комитета; путем устной пропаганды всем рабочим завода и жителям улицы было передано приглашение на собрание. Тенденции, носившие какую-либо политическую окраску, были устранены, ибо забастовка, если до нее дойдет, должна была быть надпартийным, независимым от партий делом, делом Триполисштрассе: наша забастовка, и больше ничья.
Собрание состоялось в начале октября в самом большом из складских помещений. Шюль Ульрих произнес краткое вступительное слово, а потом я предложил кандидатуры. Комитет был утвержден в своих полномочиях приветственными кликами, и таким образом на Триполисштрассе настали новые, лучшие времена. Я не без гордости подчеркиваю это сегодня, так же как и тот факт, что решающую роль в этом сыграла моя энергия, да и мое благоразумие. Что сталось со старухой, с этой полоумной фрау Стефанией, я, к сожалению, до сих пор не смог выяснить.
Не буду скрывать, что в поисках ответа на этот вопрос я вышел сегодня вечером пораньше и по дороге в пивную Коппы немного прогулялся в районе дома фрау Демас. За домом сквозь заросли крапивы вьется тропка, выходящая к берегу, по ней-то я и побрел; взошла ранняя луна, и сначала я быстро продвигался вперед. Правда, ноги в сандалиях мне здорово обстрекало. Роза однажды сказала мне, что крапива кусает только того, кто ее боится. Как было не вспомнить об этом, когда я, вскидывая ноги, точно аист, пытался спастись от ее укусов. Лунная изморозь лежала на всем вокруг; при луне слой пыли еще больше похож на известняк, чем при дневном свете, не знаешь, что у тебя под ногами — пятно света на голой земле или покрытый пылью ковер из крапивы. Наконец я попал в огород за заводом, или, вернее, туда, где прежде, очевидно, был огород — на территорию, заросшую латуком, кустами ежевики в человеческий рост и высокими вьющимися глициниями. Теперь я продирался вперед очень медленно; то и дело приходилось останавливаться и отцеплять от куртки или от волос колючие усики вьющихся растений, ветки хлестали меня по лицу, ноги горели — я изранил их в кровь, — и только грохот, регулярно повторяющийся каждые две минуты, помог мне не сбиться с дороги. В поту и запыхавшись, я выбрался на открытое место у самого дома. На стене и на ступенях лежал известковый налет, окна чернели. На лестнице под моими подошвами заскрежетали черепки, — разбитые цветочные горшки валялись на террасе, а когда я добрался до двери и легонько толкнул ее, она повернулась на петлях. «Есть тут кто?» — спросил я, немного отступил назад, задрал голову и посмотрел на окна верхнего этажа. Они показались мне голыми, слепыми. На них не было штор. Я снял куртку. Вверх по стене, справа от двери, поползла расплывчатая тень. Я оглянулся. Снова, как тогда, цементный завод лежал подо мной. Три-четыре тусклых фонаря между сложно переплетенными блоками зданий освещали огромные строения, опорные балки, башню с воронкой примерно на том уровне, где я находился. В этом слабом свете завод выглядел величественно необозримым, неизмеримым. Из нагромождения крыш вонзались в небо две дымовые трубы; та, что была поближе, казалась отсюда почти на треть выше другой. Над нею реял в ночном небе дымовой вымпел, чуть-чуть наклоненный в мою сторону, а совсем рядом плавала белая половинка луны. Я снова ощутил запах пыли и вместе с ним — своего рода уверенность, что я уже когда-то раньше, давным-давно, стоял здесь, видел то же самое зрелище — дымовые трубы, игру света, дыма и тени, и тогда это напомнило мне занятные солнечные — или, вернее, лунные — часы: труба и полоса дыма под углом к ней — огромные стрелки, они указывают свое особое время, определяемое также и ветром, время Триполисштрассе, время, которому подвластны дома внизу, автомобильное кладбище, и Ааре, и, по-видимому, эти стены здесь, наверху, время пыли, возможно, оно движется по кругу, а может, оно остановилось, но, во всяком случае, оно пребудет, покуда дымная волна плывет над этим районом. У меня было такое чувство, будто все те месяцы, что я провел на Триполисштрассе, мое путешествие, и последние пять-шесть дней, что я живу в лодочном сарае, — все слилось воедино, и все это здесь со мной в одну краткую минуту на террасе покинутого дома Демас: переплетение событий, вещей, лиц, водоворот жизни, неразбериха голосов, несогласных, противоречивых, но каким-то непонятным образом связанных между собою и со мной… Господи, подумал я, если так поддаваться настроениям, недолго и с ума сойти, и все же я пожалел, что у меня больше нет ни одного из моих аппаратов. Я продал их в Невшателе, ведь не будешь же без крайней необходимости трогать свои сбережения, и так как я все равно собираюсь в ближайшее время, применительно к требованиям моей новой жизни, обзавестись новой аппаратурой… Но как бы там ни было, вчера я упустил возможность сделать прекрасный ночной снимок; я довольно долго смотрел на все это, потом снова повернулся к дому и еще раз крикнул, на этот раз громче: «Есть тут кто?»