Без сомнения, он прав: в принципе не следует придавать значения людским толкам. Но в конце концов всему же есть граница. Например, я совершенно не намерен, да и не в состоянии молча смириться с явной тенденцией не только представлять в извращенном виде, но и сознательно замалчивать мои заслуги, мои усилия, направленные на благо Триполисштрассе. Как я тогда из кожи лез, сколько сил положил, чтобы предостеречь народ против крикунов типа Шюля! «Он бессовестный хам, — говорил я всегда, — если вы доверите ему руководство, он вас предаст. Подумайте о том, что говорю вам я, Каспар Турель, — он вас предаст!»
Видит бог, даже в последнюю минуту я пытался предотвратить худшее. Я позволю себе здесь, ничего не утаивая, изложить факты, касающиеся того собрания. Оно состоялось в самом просторном из трех складов. Когда я в начале девятого явился туда, собралось уже более двухсот человек, в том числе женщины; они кучками стояли между штабелями труб, а сами штабеля, облепленные людьми, напоминали виноградные грозди. Отдельные фигуры, почти неразличимые в полумраке, маячили за проходом.
Когда я вошел, царило всеобщее оживление. Меня приветствовали громкими криками, и я тут же направился к моим друзьям с вращающихся печей. Они немного подвинулись, и я сел рядом с ними на второй штабель от стены. Передний штабель, у самой торцовой стены, был пуст. Он был сложен перпендикулярно к стене, и на нас черными сотами смотрели отверстия труб. С высокого потолка светила единственная лампа, ее свет пробивался сквозь завесу пыли и дыма от трубок и сигарет, которая взмывала вверх всякий раз, как дверь отворялась, пропуская опоздавших. Кругом громко разговаривали, сидевшие на штабелях весело перекликались друг с другом, и тут позади нас вдруг раздались бурные аплодисменты. «Рабочие с карьера», — сказал кто-то рядом со мной, как мне показалось, немного презрительно. Впереди на штабель поднялся Шюль Ульрих, аплодисменты усилились, и Шюль заговорил своим хриплым громким голосом — не столько говорил, сколько выкрикивал. Начал он с грубых нападок на профсоюзное руководство — оно-де соглашается поддержать забастовку только в случае выполнения многочисленных бюрократических условий; и он, Шюль, предлагает, чтобы мы взяли это дело в собственные руки, мы достаточно сильны, и нам не нужно ничье согласие. Овации отдались эхом в пустом высоком помещении, и от этого стали вдвое сильнее, и я почувствовал, как именно в это мгновение людей вокруг меня вдруг охватило странное возбуждение. Оно еще возросло, когда Шюль перешел к нападкам на Пыльную ведьму, как он ее называл, на старую фрау Стефанию — он обвинял ее в скаредности, а администрацию завода в коррупции и неспособности к действиям, и я отчетливо видел, как ненависть, которая так и перла из его голоса, даже еще больше, чем из слов, заражала толпу вокруг меня лихорадкой разрушения. В воздухе висело насилие, суд Линча — и было отчетливо видно, как эта реакция слушателей, в свою очередь, воздействовала на оратора и побуждала его неистовствовать еще больше. «Гнать их всех поганой метлой, — надсаживался он. — Растоптать их, стереть с лица земли!» — и дальше в этом духе, голос его сорвался, овации сопровождали каждое его слово, теперь уже почти неразличимое в шуме. «К оружию! — орал он. — Смерть пыли!» — и вдруг, еще не зная, что я скажу, я понял: сейчас я встану и заговорю, немедленно, ибо надо предотвратить неизбежное. Иначе этот обезумевший подстрекатель использует возбуждение толпы и организует какую-нибудь акцию, например, марш к дому фрау Стефании или поход в производственные цехи, где, судя по всему, уже никто не сумел бы обуздать жажду разрушения, охватившую зараженных фанатизмом людей.
Я встал. Все обернулись ко мне, все глядели на меня с удивлением.
— Погодите, — сказал я. — Минуточку. — Я стоял теперь на нашем штабеле, спиной к Шюлю, поставив ногу на самую верхнюю трубу, вокруг меня — кожаные куртки и картузы, и во внезапно наступившей тишине я начал свою речь. Я сказал: — «Вы знаете меня. По профессии я фотограф. Одна пылинка может испортить снимок. Поэтому внимание к пыли — моя повседневная обязанность, даже если иногда я сознательно делаю дефокусированные снимки. Пыль, конечно, так же необходимо связана с землей, как огонь с дымом. Но здесь у вас пыль особая. Просыпаясь по утрам, я чувствую ее запах, я чувствую ее привкус в воде, слышу ее скрип под ногами, она скрежещет в дверях и звенит в воздухе, когда ветер горячими облаками несет ее мимо окон. Я вижу ее, когда она летит с заводских крыш и из труб, я вижу ее на улицах, на стенах, и на деревьях восточной части Мизера; засыпая, я ощущаю ее у себя в легких. Она вокруг нас и внутри нас, и она на каждой моей фотографии».