Не исключено, что Альберт за моей спиной собирал сведения обо мне, но через кого же? Во всяком случае, что бы ни говорили про меня и Шюля, все это наверняка вздор. Может быть, он сам распространяет этот вздор из хвастовства. Я сроду не прибегал к его грязным услугам. Я ни разу не приходил к нему в мастерскую вместе со своей знакомой, — я могу себе позволить назвать ее своей тогдашней подругой. Того, кто распространяет подобные слухи, надо привлечь за клевету. И я не замедлю сделать это при первой возможности. Якобы я еще и деньги платил ему за его услуги! Смешно! Вот вам и вся правда.
Воистину этих людей надо бы по всей форме привлечь к судебной ответственности. Если б на нашу полицию можно было положиться! Я не замедлил бы! Но я, к несчастью, достаточно часто убеждался на опыте в бездарности, более того, в профессиональной непригодности стражей нашего общественного порядка, например, в тот вечер в Лисе. Согласен, я был пьян. Сразу же за кирпичным заводом, там, где дорога из Кербруга спускается к озеру, меня посадил шофер фургона, развозивший какие-то продовольственные товары, и довез до вокзала в Лисе. Альберта еще не было, во всяком случае, вокзальный буфет был пуст. Я вышел на перрон. Под высокой крышей три-четыре коммивояжера, рыночная торговка, несколько подростков ждали поезда на Берн. На третьем пути сперва начали загонять на горку три товарных вагона, потом раздался свисток, вагоны снова пришли в движение и покатили обратно. Немного погодя они опять двинулись по направлению к Берну, потом завизжали тормоза, из-под колес посыпались искры, и серые вагоны покатили обратно все по тому же третьему пути. Я не мог больше на это смотреть. Я сел в зале ожидания. Горные вершины в сверкающей зимней белизне, девушка в темных очках, воплощенная голубая кровь, и эдельвейс. «Зимой цены на билеты снижены». Совсем рядом раздался удар вокзального колокола, через стеклянную дверь были видны освещенные часы на перроне. Четверть девятого. На стенке ящика для угля в углу за дверью играли блики пламени из печки. Я прислонился головой к стене, закрыл глаза, но тут быстро нарастающий стук колес возвестил о прибытии пассажирского поезда малой скорости. Я снова повесил сумку через плечо, взял свой чемодан, и когда я выходил, мне пришлось навалиться на дверь всей тяжестью, чтобы она открылась, — такой ветер поднялся. Дверь с шумом захлопнулась за мной. Я наблюдал, как трое пассажиров сошли и как рыночная торговка взбирается по лесенке в вагон со своими корзинами; на ее ногах под юбкой было намотано черт те сколько всякого тряпья. Она повернулась в дверях, поставила корзину, потом подняла ее и исчезла. Сквозь освещенные окна я видел, как она садилась к окну, против хода поезда. Усевшись, она приблизила лицо к самому стеклу. Кого-то, видно, высматривала. Потом она снова встала, опустила стекло и высунулась из окна. «Эй, — крикнула она в направлении тех трех товарных, — это на Берн поезд?» Мужской голос ответил: «Да. Он самый». Она закивала, закрыла окно, села. Поезд-то верный. Но он все стоял. Чего он ждет? Стоит и стоит. Слышно было, как беснуется ветер под высокой крышей перрона. Впереди загорелся зеленый глаз светофора. Поезд тронулся.
Час я убил, читая захватанные газеты в вокзальном буфете. Альберт явился в половине десятого. Не знаю почему, но шумная развязность, с которой он уселся напротив меня и стал звать официантку, немного раздражала меня. Зал наполнялся. Он повернулся и стал довольно беззастенчиво разглядывать посетителей за другими столиками; я видел, как дрожит его рука и когда он потом взглянул на меня своими узкими глазками — этим своим влажным лисьим взглядом, — мне стало ясно, что он где-то уже здорово набрался.
Он засмеялся.
— Так что, стало быть, произошло с этим Карло Педуцци, с этой дурьей башкой? — и мы снова пустились в воспоминания, и вскоре у нас пошел разговор наиприятнейший, и мы выпили вместе несколько стаканов штайнхегера, не без того же, в целом вечер удался бы на славу, если бы под конец, когда уже во всем зале стулья были поставлены на столы, Альберту не вздумалось вдруг снова начать потешаться над нашим «мизерным немецким». Очевидно, здесь надо упомянуть, что сам Альберт родом из Трамлана, центра часовой промышленности, находящегося примерно на языковой границе, которая проходит по Юре; сестра его там, как я позже узнал, содержит нечто вроде гостиницы, а люди там ни по-французски, ни по-немецки прилично говорить не умеют; и именно эта ущербность родного языка, — так я понимаю, — заставляет способнейших из них с чрезмерной остротой воспринимать разные, если можно так выразиться, особенности лексики, грамматики и интонации, и так далее, характерные для — признаюсь, часто действительно трудного для понимания — немецкого языка, на каком говорят в наших краях.