Это было в октябре, то есть когда нам обоим уже было достаточно ясно различие в наших позициях по отношению к забастовке. Я незлопамятен и хочу жить в Мире и согласии с окружающими. И я первый сделал шаг к установлению взаимопонимания. Тем непонятнее это новое оскорбление. У меня не было выбора. Я ответил так, как того требовал мой долг.
«Эй, отворяйте, ворота» — от этого с ума можно сойти! Я люблю детей. Но все-таки больше двух часов подряд одно и то же, с одинаковой интонацией, семь-восемь голосов хором, все тот же куплет — бессмысленный, но с какой-то хитрой подковыркой — это уж чересчур! Сходить, что ли, прогнать их с моста? А жара с каждым днем все несноснее; толь на крыше вот-вот расплавится и потечет. И так воняет дегтем, что дурно становится. Одно хорошо — куницы пропали. У нас дома в погребе они тоже водились, и иногда они помогали мне коротать время. Вдруг посреди рассказа я умолкал. Прислушивался и начинал считать, и замечал, до скольких я досчитаю, пока первый зверек с белым пятном на груди покажется в полумраке на груде яблок. Я успевал досчитать самое большее до трехсот. Подпускал их поближе, и когда они подходили примерно на метр, снова начинал говорить — негромко, без пауз. Забавно было видеть, как они застывали на месте, сжимались в комок, вытягивали пушистые хвосты и, очевидно, устрашенные звуком человеческого голоса — слабого детского голоса! — пятились назад, пританцовывая на передних лапках, и наконец одним великолепным прыжком скрывались в свои норы.
Они и сейчас верны себе: вчера вечером они решились спуститься до половины средней балки. Впереди — взрослый зверь, мать, длиной, наверное, сантиметров в сорок; я заметил ее, когда случайно поднял глаза от своих записок. Она, возможно, давно уже наблюдала за мной своими глазками-бусинками из-за края балки. Я видел только треугольную головку, широко расставленные тупые кончики ушей и часть белого нагрудника. Мне было очень интересно посмотреть, что она будет делать дальше, — ведь я молчал. Я вспомнил, что, если не хочешь их спугнуть, не надо смотреть на них в упор. Очевидно, куницы-пыледушки физически ощущают человеческий взгляд и сразу теряют свободную естественность поведения; я вспомнил об этом и стал рассматривать фактуру дощатой стены позади треугольной головки, но незаметно наблюдал за зверьком.
Минут пять она не шевелилась. Меня уже подмывало заговорить, как вдруг она повела носом, вылезла на балку, сделала несколько осторожных шагов, слегка повернула голову и коротко, хрипло свистнула или, вернее, зашипела, и в одну секунду появились три белых шерстяных клубочка, маленькие кунички, на голове у них, как шапочки, первые коричневые пятнышки. Я все смотрел мимо них. Они подошли ближе, по пятам за матерью, еще раз, как по команде, остановились и замерли, глядя на меня, а потом началось. Куница-мать одним прыжком перемахнула расстояние от средней балки до стены, у которой я лежал, — расстояние метра в полтора — и совершила посадку на продольной балке надо мной. Через несколько секунд и малыши взвились в воздух; только коготки стукнули о дерево, когда они опустились рядом с матерью, и не успел последний перепрыгнуть, как она погнала их по бревну вперед, вниз по угловой стойке, наискосок к лодочному проему, а там снова вверх. Детеныши двигались в невероятном темпе, они буквально висели на кончике хвоста у матери; наверх, снова наискосок, снова на среднюю балку и вперед, и снова на продольную балку, и сразу же по второму кругу, начался писк и свист, озорная игра, они сопели, когти скребли по дереву, пыль серыми клубами вырывалась из проема лодочного сарая, потом мать прыгнула наперерез детенышам, заставила их остановиться на продольной балке, повела носом в моем направлении и стала осторожно продвигаться ближе. Прижав головку к балке, она кралась ко мне. Скоро все они были от меня так близко, что я, не вставая, мог бы схватить их рукой. И только в то мгновение, когда все они снова замедлили шаг, ощупывая меня своими бусинками-глазками, я негромко, ровным голосом заговорил — настырно, как называл это Альберт, начал рассказывать о том, как я ехал из Лиса на запад, и пересек языковую границу, и о тракторном прицепе, и как я влип в эту злосчастную историю с пожаром, и представьте себе: они тут же застыли на месте, не двигаясь, но прислушиваясь, а потом втянули голову в плечи, сжались в комок, их пушистые хвосты вытянулись, и, завороженные и устрашенные звуками человеческой речи, они поползли назад, стали пританцовывать на передних лапах, выбирая подходящий момент для прыжка. И вдруг прыгнули, словно по команде, повисли на средней балке, потом кинулись за косяк лодочного проема, только хвосты мелькнули, и лишь по еле слышному стуку когтей можно было догадаться, что теперь они с молниеносной быстротой убегают в свои норы.