Но это не значит, что меня не трогали заботы здешних жителей. Я могу со спокойной совестью утверждать, что все они доверяли мне, а кое с кем я даже подружился. Я пользовался всеобщим уважением и популярностью — только клеветники и могут отрицать это. Я уж не говорю о симпатии со стороны особ женского пола, которых я — с большим или меньшим успехом — старался держать от себя на расстоянии. Конечно, и у меня были определенные связи, если можно так выразиться, я даже поддерживал серьезные отношения с одной из моих знакомых, но все это никак не сопряжено с вопросом, который мы сейчас обсуждаем, так что в данный момент я не буду на этом останавливаться.
Вот они опять повылезали. Глаза — бусинки, четыре, пять пар, узко поставленные глазки, совсем как у Альберта, уменьшенные до куничьего масштаба. Ох, и не люблю же я их! Вы слышите? Я вас не люблю. Я что, неясно выразился? Или, может, мне начать кричать? По крайней мере, я буду громче говорить, кажется, на вас это все же действует. Ну-ка, прячьтесь, что ли, вот так-то лучше, убирайтесь-ка, ну! Привыкли тут к моему бормотанью. Только высуньтесь еще раз, уж я вам тут такое устрою, что вы не обрадуетесь! А Роза, будь она неладна, еще говорила, что куницы милые зверюшки. Я вспоминаю, как она это говорила, а кстати, тогда я вовсе и не их испугался. Это когда она опять заперла меня в подвале, — но мне, видимо, нужно пояснить, о чем идет речь, или я уже говорил об этом? Я имею в виду вот что: мы жили тогда в верхней части города, на Бастианплац, в старом доме у каменной стены, и в наш подвал вела лестница со сбитыми ступенями, внизу была сводчатая подвальная дверь, здесь было холодно, пахло яблоками и уксусом, и когда загорался свет, виден был сводчатый коридор со стенами из больших, ослизлых камней. А пол в коридоре и подвале был выложен каменными плитами, мы называли этот подвал винным погребом, почему — я никак не мог уразуметь; ведь бутылки с вином хранились в другом подвале, как зайдешь — налево, на потемневшем деревянном пастиле. Пол здесь был земляной, и я сейчас еще — стоит мне закрыть глаза — чувствую резкий запах от кринок со свиным салом, от куниц и от бочонков с уксусом. И тогда тоже — стоило мне услышать, как Роза говорит бабушке: «Давайте запрем его там сегодня вечером», как в голове у меня начинали вертеться все эти куницы, и потаскухи, и детоубийцы, в нос ударял запах подвала, я слышал перестук за стеной, и вот уже я опять сижу в этом подвале и начинаю говорить. А однажды я подождал, пока Роза закроет подвальную дверь, пройдет через винный погреб и поднимется по ступеням; услышав стук захлопнувшейся двери, я встал. Сквозь окошки над боковой стеной проникал серый свет. Уже много дней шел дождь, в темноте беспрерывно стучали по жести тяжелые капли, может быть, они бились об одну из консервных банок, в которых Роза, как она говорила, храпит отрезанные языки лгунишек. Земляной пол был скользким и сдавленно попискивал под ногами. Мои руки уперлись в мокрую, ослизлую каменную кладку. Я долго стоял неподвижно, потом наклонился вперед и приложил ухо к стене. Я услышал перестук. Они стучали. Их стало больше. Их уже, наверное, сотня, а может быть, и тысяча, этот перестук и тяжелое биение сердца у меня в груди слились в один сплошной гул. Не помню, сколько времени я простоял там, помню только, как я медленно, пятясь маленькими шажками, отступал от стены, пока не уперся спиной в дверь. У меня першило в горле, но я не решался дать волю кашлю, и вдруг в этом гуле я распознал мое собственное прерывистое дыхание, а потом еще я услыхал, как позвякивают винные бутылки, и я вдруг понял, почему я отступил сюда: я стоял и ждал, что внешняя стена начнет крошиться под ударами неведомого существа, соединившего в себе всех этих самоубийц, насильников, потаскух и детоубийц. Сперва упадут небольшие обломки, потом посыплются камни, все крупнее и крупнее, вот уже целые глыбы, в зияющие проломы хлынет вода и грязь. Я закрыл глаза.
Помню, потом я стоял, прижавшись лицом к двери, и кричал, и барабанил в дверь кулаками. «Откройте, — кричал я, — Роза!» — и так до тех пор, пока много позже, вечером, не открылась дверь наверху.
«Глупый! — сказала Роза еще с лестницы. — Чего ты разорался, они же не кусаются! Это ведь милые зверюшки. Такой крик поднял!»
Вот как было дело. Но я хотел рассказать о том времени, когда я жил здесь, на Триполисштрассе, только вот куницы не дают мне сосредоточиться, они на меня плохо действуют; ну так вот, как я уже говорил, оказывается, Юли Яхеба нет больше в живых. Какая жалость, такой умный был человек, и сильный, в нем чувствовалась личность, пожалуй, его можно назвать яркой индивидуальностью. Жаль, что я не приехал сюда раньше. Вернись я несколькими днями раньше, я бы еще успел, по крайней мере, с ним повидаться.