Ферро сказал:
— Погоди.
Он обернулся.
— Мальчик, — сказал он. — Ищет овчарку.
Вокруг ящика уже натекла целая лужа, и вода доставала своим длинным языком до неровного края ямки возле двери в комнату, где стояли Луиджи Филиппис и Шава. В печке потрескивало. Неистово хлопала парусина. Все молчали. Дверь за спиной у Ферро оставалась открытой.
— Зайди, по крайней мере, под крышу. — Кальман наклонился. — Давай заходи, — сказал он.
— Овчарку? — спросил Гайм.
Шава резко толкнул Гайма локтем.
Ферро и Керер немного посторонились; мальчика стало видно; он стоял у самого порога и смотрел на вас.
— Давай заходи, — пробурчал Кальман. — Заходи в комнату и посиди у печки, пережди хоть самую страсть.
— Самую страсть? — переспросил мальчик. В своем коричневом плаще-накидке и надвинутом на глаза капюшоне он был похож на гнома. Гном, заплутавшийся среди людей. Он как будто не совсем понял Кальмана; он все еще с сомнением смотрел на него.
— Давай, давай заходи, малыш.
Тогда он вошел, и Луиджи Филиппис вместе с ним направился к столу.
И снова все замолчали, и слышно было, как в комнате длинный Филиппис толкует с мальчиком. То есть Филиппис один говорил, все ему что-то втолковывал. Ферро открыл неплотно прикрытую дверь и вышел на порог. Его грузная фигура заполнила весь проем. Впустить немного свежего воздуха совсем не мешало. Правда, из двери потянуло холодом, но, по крайней мере, выйдет дым.
— Потише стало, — объявил с порога Ферро, он немного пригнулся и выглянул из-под крыши, верно, для того, чтобы посмотреть, все так же ли густые черные тучи проносятся над самым бараком, волоча за собой новые потоки дождя.
— Послушай, Кальман, — спросил ты, — может, ты расскажешь нам, когда ты собираешься закругляться?
И ты был прав, Гримм, — самое время было наконец выяснить этот вопрос.
— В июле нам сказали, что мы вернемся в Мизер в середине октября, не позднее, — негромко произнес Шава.
А Филиппис младший:
— Сегодня девятнадцатое.
Керер, громко:
— Дома нас ждут. Гримм прав, Кальман.
— Там, — сказал Кальман, — висит план. — Кивком он показал на стену позади тебя. И, не подходя ближе и, уж конечно, не различая деталей на таком расстоянии, он продолжал: — Видишь барак?
Да, конечно, барак был на плане. Черный прямоугольник, примерно пять на восемь миллиметров.
— Мы уже прошли на сто двадцать метров дальше. Я вчера отметил. Видите? Красная черта на четвертом от барака повороте дороги. Высоту перевала ты тоже видишь. Вот так.
— Ну а дальше что? — спросил Борер.
Кальман:
— Каждый может сам сделать вывод.
— Так ты считаешь, что мы хоть сдохнем, а должны прежде, чем ляжет снег, соединиться наверху с той бригадой?
Кальман:
— А что тут считать? Те, кто идет с севера, давно на перевале.
Борер пробормотал:
— Скажи лучше: давно дома. А на северной стороне склон не такой крутой, и этого проклятого дождя там не было.
А ты, Гримм, добавил:
— И этой чертовой липучей глины тоже.
Муральт подошел к тебе. Через твое плечо он разглядывал план, висевший за твоей спиной.
— Я думаю, — сказал он, когда все замолчали, — я полагаю, работы тут числа до двадцатого ноября. — Он медленно повернулся. — Но снег, Кальман, снег пойдет раньше.
Кальман рассмеялся. Смех получился невеселый.
— Снег… Да бросьте вы. Надо работать, пока не дойдем до верха. Логично?
Было заметно, что он старается воодушевить вас. В воздухе запахло лозунгами вроде: «Не отступать, ребята! Не сдаваться! Вы же настоящие мужчины!» А ты, Гримм, ты заметил и еще кое-что: охота пропала у всех. И у Кальмана тоже. И более того: Кальман боится. Боится оползней, и макушки, и снега. Взглянув в лицо Муральта, вы увидели снег: аспидно-серые тучи стеной за голыми, истощенными деревьями, глухой свист в воздухе, и снег. Он сыпал в комнату жирными хлопьями все гуще, заслонив своей пеленой старое серое лицо Муральта. Снег все шел и шел; он беззвучно окутал Муральта, безмолвно покрыл своей стылой известковой штукатуркой и откос, и щебенку, и экскаватор, и компрессор, и лужи, похоронил под известковым саваном все, что еще оставалось живого.
По чистой случайности ты взглянул на Шава. Шава стоял у косяка внутренней двери. Помнишь, Гримм, — стоял и таращил глаза. Так таращит глаза кошка, которую несут топить: она вцепилась в камень, который положили в мешок вместе с ней, и чует, что вот-вот появится вода, появится и заполнит мешок, и сверху мешок завязан, и вместе с камнем и с ней, кошкой, пойдет ко дну. Она ждет и таращит глаза. Шава не видел тебя. Наверное, он видел только все эти чудные вещи, может, даже и не связанные между собой: овчарку, ручьи в раскисшей глине, макушку, канистру с бензином, снег, деревья — эти деревья, которые и на него тоже наступают. Может, он видел еще окно барака, ночью, когда в свете карбидной лампы на нем вспыхивают золотом дождевые ручейки, и мальчика в плаще-накидке; может, он еще и слышал, как тарахтят буры, и рожок Ферро подает сигнал, и потрескивает шнур, и ночью хлопает парусина под ударами ветра, и кто-то стонет во сне; и может, он слышал голос Самуэля: «Пиши пропало, Кальман, я не могу проехать, нас отрезало…»