Немного погодя Ферро сказал:
— Здесь нам крышка. — Он задыхался. — Мы погибли. Сначала погубили тебя, а сейчас придет тот, другой, и наступит моя очередь.
И вправду, позади собаки уступ кончался. Там была крутая стена, возможно, доступная для тренированного скалолаза, но не для него.
— Больше нет смысла скрывать, — сказал он. — Но тебе, — продолжал он, повернувшись к собаке, — все-таки хорошо. Я так думаю — тебе хорошо.
Ты помнишь, Гайм? Ты сидел в полудреме и слипающимися глазами смотрел на Ферро, который спал беспокойным сном, и если бы ты наклонился к нему пониже, то, может, даже расслышал бы, как он, задыхаясь, хрипит:
— Для тебя все кончится. Ну, судороги. Ну, не сразу умрешь. Ну, будет больно. Но потом все кончится.
Он умолк, потом снова заговорил:
— Кончится, понимаешь? Тебя не будет. Может, еще с месячишко полежишь здесь. Вороны растащат тебя по кусочкам. Или снежная лавина унесет тебя и похоронит внизу, между обломками, и все. Весной лисицы найдут клочья шкуры, остатки костей. Но тебе-то что до этого? Тебя не будет.
И опять только протяжный посвист ветра, тихий звук, с которым дождевые капли ударяются о скалу, да это трудное дыхание собаки. Собака со страхом смотрела на Ферро. А Ферро медленно, задыхаясь, продолжал:
— Ну ясно — тебе хорошо. У тебя и в мыслях никогда не было, что после смерти с тобой еще что-нибудь будет. Не было этого распроклятого чувства. Чувства, что вот ты подохнешь, а после еще что-то может случиться. — Ферро рассмеялся. Коротко, невесело, как всегда.
— Скажи, — обратился он к собаке, — кто-нибудь рассказывал тебе про ад? Небо не про нас с тобой. А вот как насчет ада? В этом вся разница между нами — у меня вроде бы есть выбор и все-таки его нет. Для тебя ничего не будет, даже и тебя самой не будет, а мне — уж о небе-то, во всяком случае, думать не приходится, так что вот видишь, до чего тебе хорошо по сравнению со мной.
Потом в кадре появился этот человек в защитной каске. Он немного постоял, огляделся, подошел поближе, поднял голову, наверное, чтобы определить расстояние между собою и Ферро, и тут Ферро узнал его. Это был Немой. Но Ферро не удивился.
— Вот видишь, — сказал он и повернулся к Немому, но говорил он по-прежнему с собакой, — видишь, он пришел. Я его знаю, и я был уверен, что когда-нибудь он придет. Он нашел меня. Сейчас я встану. Но толку от этого все равно не будет, он убьет меня, я знаю.
Я старый.
На мгновение перед ним возникло лицо Немого. Но он не испугался.
Ты проснулся, Гайм, — ведь ты задремал, — и не сразу сообразил, где ты. Ты встал. Руки и ноги ломило, и вдобавок ты замерз. Перед тобой лежал на своей раскладушке Немой. Он спал. А за ним, у самой стены спал Ферро. Спал? Нет, он не спал. Вспомни: полумрак, и Ферро сидит, скорчившись на койке, таращит на тебя свои хмельные глазки и бормочет: «Я его знаю. Я был уверен». И вдруг как заорет на тебя: «Убирайся! Убирайся прочь, слышишь! Оставь меня в покое!» Ты постоял в нерешительности. «Господи, — думал ты. — Ему что-то снится». Он медленно поднял руку, заслоняя лицо.
Снова стало так тихо, что слышно было дыхание спящих. Ты осторожно подошел к Ферро.
— Проспись, Ферро, — вполголоса сказал ты и слегка наклонился над ним. — Слышишь? Тебе что-то снится. Проснись.
Напряжение в лице Ферро ослабло. Он глубоко вздохнул и провел рукой по лицу, потом встряхнул головой. Посмотрел на тебя.
— Гайм, — сказал он. На тебя пахнуло водочным перегаром. — Гайм, в чем дело?
— Тебе что-то снилось.
— Что случилось, Гайм?
— Ничего, Ферро. Теперь спи.
— Что случилось, — спросил он, — почему здесь вдруг так чудно стало?
Ты сказал:
— Ветер стих, вот и все.
— Ветер? Гайм, а Немой, что с Немым?
— Ничего, Ферро. Ты же видишь, он спит. Тебе что-то снилось. Уже поздно.
— Поздно, Гайм?
— Ну да. Теперь спи.
А попозже, Гайм, — ты тогда уже разделся, закрутил карбидную лампу, спрятал книгу в карман и лежал на койке, — чуть попозже возвратился ветер. Он снова заревел во всю мочь, и снова слышно было, как за окнами в темноте с силой раскачиваются деревья, а внизу, у кухонного барака, хлопает парусина.
ВОСЬМАЯ НОЧЬ
Когда съели суп, Керер с Джино Филипписом принесли рис, и Керер в свободной руке нес еще мешок. Они поставили миску с рисом на стол, а в мешке оказались мясные консервы, по банке на брата. Младший Филиппис раздавал, Керер держал мешок, и все стали молча есть. Но хотя все молчали, тишины не было, вокруг полно было всяких звуков, они назойливо лезли в уши: ножи скребли по банкам, а ложки по тарелкам; выругался про себя Борер — он открывал банку, и у него вдруг закрылся складной нож, после пяти часов работы в ушах продолжал тарахтеть пневмобур, и отец словно бы снова вдруг произнес: «Давай, Немой, попробуй-ка ты». И посмотрел на него сверху слезящимися и все равно, как всегда, настороженными глазами. «Давай, не мешает тебе иметь хоть представление, как это делается, — сказал он. — Совсем не помешает».