И когда он открыл заколотый кармашек в своем рабочем мешке, разложенном перед ним, сунул туда ключ и сказал:
— Ладно, Немой, спасибо, пусть будет тут, в запасе, ну а теперь давай я буду продолжать, а то уж поздно…
Он не понял из всего этого ни слова, он только вышел из барака и остановился под дождем на вытоптанной площадке между бараком и откосом; не понял он и того, что кричал ему Самуэль: он, правда, видел, как подъехал грузовик, и с него соскочили и Муральт и Луиджи Филиппис, и даже отчетливо слышал голос Самуэля, потому что Самуэль очень громко крикнул: «Кальман! Кальман! Мы отрезаны!», но хотя Самуэль находился всего в каких-нибудь пятнадцати метрах от него и сейчас бежал к нему бегом, понять он не понял ни слова.
Керер (кухня)
Сказать, что парусина злила тебя, пожалуй, нельзя. Нет, это была не злость. Ты сам и придумал — и совсем неплохо придумал — натянуть ее как навес над бочкой с водой, прикрепив к крыше барака, а два свободных конца привязав к двум вбитым в землю высоким столбам. И она действительно защищала питьевую воду от дождя; находилась она с верхней стороны кухонного барака, и практически у нее был только один минус — она не пропускала света в окно, выходившее на откос; поэтому, когда огонь в очаге догорал, в кухне было темновато. Но с недостатком освещения, с полумраком можно было примириться, да против него и существовало такое средство, как карбидная лампа; при ней света было достаточно. Возможно, существовало средство и против хлопанья парусины, и ты все время собирался закрепить ее перекладиной или, по крайней мере, потуже привязать. Но все время забывал.
Ты и вправду забывал? Или ты не закреплял ее еще и по какой-нибудь другой причине? Помнишь, Керер: ты, бывало, сидишь у очага, или крошишь лук на широком подоконнике, или моешь сковородки, а над тобой кусок брезента неустанно бьется между крышей и столбами? И хлопает много часов подряд, звук то нарастает, то убывает, то иссякает — лишь кое-когда устало щелкнет, — то снова учащается до резкой дроби, словно бы кто кулаком барабанит по стене, барабанит до тех пор, пока ты не поднимешь голову и не спросишь себя, и как только эта проклятая парусина не разорвется в клочья? Помнишь? Но парусина была крепкая, она выдерживала, и все продолжала хлопать, наполняя воздух своей бешеной музыкой.
Ну а ты, Керер, сам ты — крепкий, у тебя-то как о выдержкой? Здесь, значит, и была настоящая причина: может быть, сам того не сознавая, ты вступил в спортивное состязание, в своего рода игру, в совершенно бессмысленный поединок, целью которого было установить, у кого из вас двоих, у парусины или у тебя, больше выдержки. И возможно, в тот четверг, когда ты как раз собрался вместе с младшим Филипписом заняться мытьем посуды и чисткой очага, ты впервые смутно ощутил, что вот-вот проиграешь это чудное тайное состязание. Было довольно темно, огонь в очаге догорал, и потому Джино Филиппис, наверное, не видел твоего лица. И слава богу. А то бы он или спросил, что с тобой, или смолчал бы, но, уж во всяком случае, не заговорил про эту историю с Ферро. Твое лицо было скрыто, одни только глаза видны, большие, немного навыкате, устремленные на отверстие трубы и на воду, которая непрерывной струей текла оттуда в лохань для мытья посуды; лицо было скрыто, замкнуто, и за ним скрыт страх, а может, еще и печаль, во всяком случае, чувство, которое, как ты теперь понял, переполняло тебя уже довольно давно: страх перед этой парусиной, которая хлопала, не унимаясь, и даже как будто все сильнее. Ты попробовал подавить это чувство, подумав про дом, про Маргрит и вашу младшенькую, которой не было еще и трех; ты подумал про Урса, который уже ходил в школу и был одним из лучших учеников, про ваше путешествие в Вельшенрор месяц назад — тебе удалось тогда отпроситься на три дня; ты вспомнил свою давнишнюю мечту будущим летом всем вместе поехать в туристском автобусе через Фурку, но тебе не удавалось так ясно вообразить себе все это, как ты обычно воображал, механически перетирая тарелки, ложки и вилки: в ушах у тебя звучали дробные залпы парусины, и только когда Джино Филиппис, подтолкнув тебя, спросил: «Что ты об этом думаешь?» — ты повернулся к нему, отвлекся наконец от этого чувства и спросил:
— Я?
— Я спрашиваю, что ты об этом думаешь.
Он понял, что ты замечтался.
— Ведь ты же сам их только что видел, — сказал он, — верно?
— Кого?