— Судья! — кинул Гайм своим тоненьким голоском.
Брайтенштайн кивнул.
— Правильно. — Он продолжал, и его голос звучал, как будто он говорил в пустую бочку: — Поступила жалоба. Жалоба на неизвестное лицо. — На мгновение он вынужден был замолчать — его душил смех. Потом продолжал снова совершенно серьезно: — Пусть суд займет свои места. Ферро, — крикнул он, — Муральт, сюда!
— С ума ты сошел, парень, — сказал Ферро, уже довольно тяжело ворочая языком, — ну только не я.
— Давайте, — закричали у стола, — давайте, вы двое — старшие.
Ну и ты встал. А почему бы и нет? Хотя никто из вас не знал, в чем заключается игра, наверное, и сам Брайтенштайн понятия не имел, главное, что происходило что-то интересное, и теперь было ясно, что этот последний вечер под самый конец все же окажется веселым. Ты стоял рядом с Брайтенштайном. Теперь подошел и Ферро, и когда вы встали как следует, слева Ферро, справа ты, а Брайтенштайн в своей чудной шляпе посередке, он объявил:
— Суд хочет пить. Тащите сюда водку!
Самуэль принес вам стаканы, хохот за столом не прекращался, и чуть ли не громче всех смеялся Кальман. Он крикнул:
— Одну минуточку! — Стало потише, и он сказал: — Сначала некоторые формальности. Выражаем ли мы доверие этому суду? — Он оглядел стол.
— Выражаем, — крикнул Гримм.
И другие подхватили:
— Конечно, выражаем!
А Кальман:
— И этот суд имеет право приговаривать к наказаниям?
— А как же, непременно к наказаниям, — заорал Самуэль, он стоял рядом с Гаймом, еле держась на ногах. И все подтвердили: да, имеет.
Ты, Муральт, спросил: «К каким наказаниям?», но Брайтенштайн уже снова вступил в игру, громовым голосом он потребовал тишины, потом сказал:
— Поступила жалоба. Где Борер? Почему Борер не предстает перед судом? Иди сюда!
Тут у тебя мелькнула смутная догадка насчет того, куда клонит Брайтенштайн. Ведь у Брайтенштайна с Борером старые счеты, и вот тут-то он ему и покажет. В сопровождении Самуэля, который молча взял на себя роль судебного пристава, — пристав, впрочем, был уже пьян в дым, — вышел Борер. Правда, в лице у него застыла настороженность, и, стоя перед вами, он сказал:
— В чем дело, Брайтенштайн?
— Я тебе не Брайтенштайн! Это суд. Суд должен выяснить некоторые обстоятельства. Вот истец, — обратился он снова к остальным. — Истец вчинил иск, он утверждает, что его обокрали. Верно я говорю?
— Совершенно верно, — рассмеялся Борер, но видно было, что чувствует он себя при всем при том здорово не в своей тарелке.
— Другими словами, — воскликнул Брайтенштайн, — Борер утверждает, что один из нас — вор. Верно?
Борер:
— Так оно вроде получается.
А Брайтенштайн:
— Правильно. Значит, все мы, — закричал он, и его язык начал заплетаться, — подозреваемые. Значит, требуется расследование, верно?
Самуэль, и Гримм, и длинный Филиппис рассмеялись. Кальман тоже не мог больше сдерживать смех, а те, кто сидел в заднем ряду, встали.
Несколько человек крикнуло: «Дальше».
— Одно из двух, — продолжал Брайтенштайн свое выступление, — или Борер прав, и среди нас есть последняя сволочь. Или он не прав, и тогда держись, Борер!
Вы покатывались со смеху. «Точно! — кричали со всех сторон. — Правильно», а Брайтенштайн кивнул, поднял руку и продолжал:
— У Борера сперли канистру с бензином. Истец, когда это было?
Никуда не денешься, пришлось и Бореру поддержать игру.
Самуэль принес ему водки.
— Две недели назад.
— Подозревает ли кого-нибудь истец?
Борер медлил. Он оглянулся, и у каждого екнуло сердце, но потом он наконец произнес:
— Нет, никого.
— Оставь ему лазейку, — подал голос Ферро. — Пусть возьмет назад свой дурацкий иск, если хочет уйти подобру-поздорову.
— Ничего подобного, — закричал Борер, — иск…
Но его прервал Гримм:
— Оставь ему лазейку, пусть Борер сам решает.
И со всех сторон раздалось: «Пусть сам решает».
А Брайтенштайн:
— Хорошо. Не возражаю. Ну, Борер, как ты — сдрейфишь или мы все-таки выведем эту сволочь на чистую воду?
Борер кивнул:
— Пропала канистра, — пробормотал он, — и тут мне никто голову не заморочит.
Аплодисменты покрыли его слова.
— Врезал он тебе? — сказал длинный Филиппис.
В это мгновение твой взгляд упал на Керера. Керер сидел рядом с младшим Филипписом, и они оба были очень серьезны, они вполголоса перекинулись несколькими словами, и Керер — ты это ясно видел — за спиной у Гримма протянул руку к Кальману и подтолкнул его. Кальман выпрямился. Через голову Гримма Керер что-то сказал ему, показывая на младшего Филипписа и кивая, но Кальман, очевидно, не понял, он только поморщился, махнул рукой, рассмеялся и стал снова внимательно слушать судебное разбирательство. А потом все снова завертелось, потому что Гримм воскликнул: